ПУРИМ И СОБЫТИЯ ХХ ВЕКА

1.    "Пурим в северном концлагере"    И.Пулеревич
2.    "Отпусти народ Мой!"    Израиль Ольшанский

ПУРИМ В СЕВЕРНОМ КОНЦЛАГЕРЕ

И.Пулеревич

    Действительно ли это было в праздник Пурим? Кто знает?
    Кто из заключенных интересуется датами, и какой заключенный еврей знает еврейский календарь? Да и вообще, зачем знать? Каждый день похож на предыдущий, каждый месяц продолжается без конца. И хотя никто не считал время, потому что десять лет, положенных на "отсидку", были одной огромной, бесчисленной вечностью, все же знали "ЗК", сколько еще дней осталось до праздника, в который может каждый лежать на своих нарах весь день, от "баланды" до "баланды".
    Однако, на этот раз решили заключенные-евреи, что такое чудо могло совершиться только в Пурим. А, может, это и вправду был Пурим?
    Стоял февраль. День и ночь без перерыва шел снег. С завыванием и свистом бушевал ветер, так, что под конец нельзя было различить ничего, кроме огромных снежных гор, скрывавших стены и крыши.
    Четыре барака в центре, еще один, в котором помещались кухня и столовая, изолятор, склад одежды и инструменталка у ворот - так выглядел наш северный лагерь строгого режима. Санитарного барака не было вообще. Мертвых вывозили "прямо" в лес, а больных - в соседний лагерь.
    У нас в лагере были заключенные всех трех категорий. Первая - "блатарь", включавшая преступников, убийц и воров-рецидивистов, живших по своим особым законам.
    Вторая категория - "сука" - тоже воры и убийцы, но не желавшие подчиняться законам "блатарей", и, наконец, "мужики" - политические. К этой-то категории и принадлежал я и еще десять грузинов.
    Мы попали в барак, который был рассчитан на 200 человек, а нас было только 11. Грузины говорили между собой по-грузински, русского почти не знали, но обо всем наиболее важном мы могли договориться.
    В тот день мы стояли перед кухней после длинного этапа: весь день шли пешком из другого лагеря в глубоком снегу, таежными тропами. Вышли оттуда утром, а сейчас было уже совсем темно.
    Одиннадцать заключенных по очереди один за другим отходили от окошка раздачи и осторожно, чтобы не пролить ни капли баланды, подходили к длинному деревянному столу, и никто не обратил внимания, что столовая стала заполняться другими заключенными.
    Мы поставили свои миски на стол, ожидая, пока последний из грузинов получил свою порцию. Но случилось то, чего не ждал никто из нас, - миски были мгновенно украдены со стола, а хлеб вырван из наших рук. Мы вскочили с мест, но было уже поздно - воры запихивали хлеб в рот, черпали руками кашу из наших мисок и пили баланду прямо из кружек, так что в несколько минут прямо опустошили их. Началась суматоха, потасовка, пустые кружки полетели в наши головы, грузины раздавали в ответ удары направо и налево, но через несколько минут все кончилось. Мы были побеждены, и нам осталось лишь вылизывать крохи из уже пустых мисок.
    Злые, голодные и разбитые, вернулись мы молча в барак. Не было сил положить дрова в печку, и нам осталось лишь надеяться на утро, на новую пайку хлеба и баланды.
    Но наутро все было гораздо страшнее. Хлеб вообще не дошел до нашего барака, т.к. его стащили еще около хлеборезки, а баланда либо была украдена, либо была пролита прямо на землю во время раздачи.
    И снова немая злоба и изнуряющий голод, и не к кому обратиться и не на кого пожаловаться.
    Решили так: не выходить на работу, а когда придут гнать нас силой, встанем и потребуем еду.
    Но никто не пришел выводить нас на работу, проходил час за часом, напряжение понемногу спадало, голод разлил свинцовую слабость во всем теле, и мало-помалу мы задремали.
    Проснулся я от глухого шума, доносившегося с территории лагеря. Я подышал на замерзшее стекло, оно немного оттаяло, и я смог увидеть, что делается снаружи. Заключенные с криками выбегали из своих бараков и скучивались в две группы - человек 100 на одной стороне и 200 на другой. Слышались вопли, угрозы и ругань.
    - "Суки" и "блатари" собираются драться, - сказал мне сосед-грузин на ломаном русском языке.
    Через дыру в заледенелом стекле было видно, как те и другие начали сходиться. Меньшая группа организованно, рядами начала наступать на большую, и ... тут все и началось.
    В воздухе замелькали палки, железные прутья, и люди стали падать. Люди с ненавистью избивали друг друга, люди падали и падали, и снег начинал краснеть под ними.
    Над бараком раздались выстрелы со сторожевых вышек, но толпа не прекратила драку, словно и не слышала вовсе. Неслись вопли: "Спасите! Убивают!"
    - Заключенные из бараков номер один, два, три - на этап! - слышен в громкоговорителе голос начальника конвоя. Тишина. Стрельба не возобновляется.
    - Входим в зону подобрать раненных и убитых. Каждый, кто выйдет из барака, будет расстрелян! - снова слышен голос, из громкоговорителя.
    Вводят лошадей, запряженных в сани, собирают тела, бросают их в сани и исчезают за воротами зоны.
    "Наш барак не должен идти на этап, я своими ушами слышал", - говорю я моему соседу-грузину. "И даже если прикажут - не пойдем, так мы все решили, - отвечает он мне. - Пусть расстреляют, а не пойдем!"
    Слышно, как собираются заключенные, как рядами направляются к воротам лагеря, как покидают его. Спускается вечер, и два часа, оставшиеся до "баланды", кажутся нам вечностью.
    Но вот, наконец, пришло время идти в столовую.
    Выстраиваемся у окошка раздачи с мисками в руках. Повар разглядывает нас через форточку, глаза его смеются, и он объявляет:
    - Каждый, кто захочет, получит добавку без ограничения. Осталось от ушедших, а новых приведут только завтра.
    Бесконечная радость охватывает нас. Ощущение праздника во всем.
    - Воду слейте и баланду ешьте густую. Кашу тоже получите, сколько душе угодно, - говорит нам повар.
    Мы выливаем из кружек жижу, проглатываем и опустошаем миски с кашей, снова у окошка раздачи. Животы наши набиты до отказа. "Повар, не закрывай окно", - умоляют грузины. "Больше нельзя, заболеете. Приходите через 4 часа, в десять, я здесь буду", - отвечает он.
    Возвращаемся в барак. В животе полно, а есть хочется. Я ложусь спать. Единственная забота - не прозевать 10 часов, не опоздать на кухню. Сквозь сон я слышу необычную песню, странную, восточную, и тихое, причудливое бормотание. Сквозь паутину сна я слышу, что должен проснуться в десять, но я дремлю спокойно, потому что слышу шепот грузин - значит, они еще не ушли.
    И вдруг я просыпаюсь от звуков слов, таких дорогих и знакомых. Я различаю их, я внимаю бормотанию грузин, и снова слышу эти слова. Они сидят вместе, все десятеро, в самом дальнем от меня углу барака. Но ... нет, не просто так сидят, а поют что-то хором, явно по-грузински. Я снова вздрагиваю от звуков еврейских слов и ясно слышу "Эстер" и "Пурим", которые сопровождают их монотонную песню. Я прыгаю со своих нар и приближаюсь к ним. И тут, недалеко от них, я снова слышу слова "Аман", "Эстер" и "Пурим". Я обращаюсь к ним: "Что вдруг вы вспомнили Эстер, Амана и Пурим? Вы евреи или грузины?" Они замолкли.
    - Иди спать, сосед. Мы разбудим тебя, когда пойдем в столовую. До десяти еще далеко, - говорит мне мой сосед.
    - Но я еврей, вы понимаете - еврей!
    - Ты еврей? - слышу удивленные голоса. - Мы евреи!
    - Все десятеро евреи? - испугался я вдруг, что может, есть среди них грузины-неевреи.
    - Если нет десяти евреев, мы не идем ни на какой этап. Даже если нас расстреляют. Как же молиться, если нет десяти?
    Священная дрожь охватила меня - я вижу перед собой евреев. Может быть, они одни из тех оставшихся от старинного израильского царства, прибывшие прямо из древнего Израиля, те, что среди могучих кавказских гор сумели сохранить весь строй еврейской жизни лучше, чем всякий другой еврей?
    Я сел между ними и почувствовал себя совсем таким маленьким и слабым.
    Сосед видел мое лицо и подумал, как видно, что я вовсе не верю им. Он наклонился ко мне близко-близко и прошептал в самое ухо, как пароль, первую строку Торы: "Вначале сотворил Господь небо и землю".

  

The CJEU reserves the right to edit or remove messages Copyright © 1999-2001 The Center of Jewish Education in Ukraine