| |
КОЭЛЕТ: В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО СМЫСЛА
Галина СИНИЛО (Минск)
Пусть помнит человек и затвердит,
Что он идет к могильному провалу.
И с каждым днем проходит путь помалу.
А думает - на месте он стоит,
Как тот, кто на гонимом ветром судне,
Закрыв глаза, на палубе лежит.
Моше ибн Эзра (пер. В. Лазариса)
В числе самых загадочных и неоднозначных книг библейского канона,
притягивающих взоры поэтов, мыслителей и просто людей, задумывающихся над смыслом бытия, -
Коэлет.
Ивритское  означает
"Проповедующий в собрании" (точной калькой этого понятия является слово "Экклезиаст", появившееся в
греческом корпусе Септуагинты). Таким образом, уже само название создает образ мудрого учителя,
проповедующего перед общиной: Мудрец делится своим жизненным опытом, наставляет на путь истинный
(только вот истина, истинная премудрость для него, как и для Иова, неизмеримо сложнее, чем школьные
аксиомы о наказании грешнику и воздаянии праведнику). Коэлет - автор и герой лирической философской
поэмы о тайнах жизни и смерти, об уделе человеческом, о неисповедимости путей Господних. Созданию
образа законоучителя - профессионального мудреца - способствует и позднейшая прозаическая приписка к
книге. "И сверх того, что Коэлет был мудр, он также учил народ знанию, и взвешивал, и исследовал, и
складывал многие притчи. Пытался Коэлет найти ценные речи и написанные верно слова истины" (12:9-10).
Коэлет - одна из самых поздних книг, вошедших в канон Танаха. Об этом
говорит ее лексический состав. В ней встречаются слова, относящиеся к административной практике,
введенной впервые персидской династией Ахеменидов (VI-V вв. до н. э.), а также множество арамейских
оборотов (арамейский стал разговорным языком в Палестине примерно к III-II вв. до н. э.). Книга в
целом более близка по своему языку к Мишне, кодификация которой закончилась во II в. н. э. Рукописи
Мертвого моря (они датируются II-I вв. до н. э.) свидетельствуют, что книга была широко известна в
Иудее, читалась и переписывалась наряду с другими каноническими книгами уже во II-I вв. до н. э.
Кроме того, книгу эту цитирует Иегошуа бен Сира, чья "Премудрость" относится ко времени между 190 и
180 гг. до н. э. Следует заметить, что как для поэтики "Премудрости" Иегошуа бен Сиры, так и для
этической концепции знаменитого мудреца-книжника Коэлета великим аналогом и недосягаемым образцом
служит книга Мишлей - Книга Притчей Соломоновых.
Итак, именем Коэлет называл себя профессиональный законоучитель, хахам,
поэт, живший в Иерусалиме в IV или III в. до н. э. Однако зачин книги гласит: "Слова Коэлета
(Проповедующего в собрании), сына Давидова, царя в Иерусалиме" (1:1). Сыном Давида и царем в
Иерусалиме мог быть только Соломон. Традиция приписывает ему авторство Песни Песней и Коэлета. Имя
Соломона давно стало олицетворением мудрости. Возможно, неведомый автор решил прибегнуть к авторитету
Соломона для придания весомости собственным размышлениям, подчас весьма дерзким, пропитанным горечью
и скепсисом. Но, как справедливо замечает С. Аверинцев, допустима и иная трактовка: автор "входит в
образ" знаменитого израильского царя, делает его героем своей поэмы. "Традиционный образ Соломона
сознательно взят как обобщающая парадигма для интимного жизненного опыта. Эта сознательность приема
есть черта столь же необычная на общем фоне древнееврейской литературы, сколь и подходящая к облику
скептического мудреца, написавшего в IV или III в. до н. э. "Книгу Проповедующего в собрании" ".
С точки зрения жанра Коэлет органично объединяет в себе черты афористической
притчи, философской и нравственной сентенции (и в этом плане он типологически близок всей
ближневосточной афористике, начиная с египетского Поучения Птаххотепа и шумерского Поучения мудреца
Шуруппака, дошедших до нас с III тыс. до н. э.) и развернутого размышления о жизни, лирического
излияния. Текст имеет стихотворную форму: в оригинале сочетаются стихи различной длины - с
двумя-тремя, с четырьмя или с пятью-шестью логическими ударениями. При этом длинные строки имеют
одну или даже две цезуры, а короткие строки обычно заполняют собой некие смысловые паузы, завершая
высказывание. Все это придает произведению необычайную гибкость поэтической интонации: контраст
долгих и кратких строк создает экспрессивный динамический фон поэмы и в наибольшей степени приближает
ее к современному верлибру (свободному стиху):
"Суета сует, - сказал Проповедующий, - суета сует: все суета" (1:2), - этой
знаменитой строкой открывается поэма. Выражение 
("суета сует") стало крылатым. Этот рефрен, повторяющийся в тексте около двадцати раз, определяет
одну из главных мыслей произведения. Слово "хавэл" можно перевести и как "суета", и как "тщета", и
как "дуновение" (не случайно оно перекликается с именем Хевеля (Авеля), убитого рукой брата и так
быстро исчезнувшего с лица земли). Это слово как нельзя лучше подчеркивает бренность, хрупкость,
изменчивость всего существующего: все есть "хавэл".
Мысль об изменчивости всего земного не была совершенно новой для древних
ближневосточных культур. Пожалуй, впервые со всей определенностью она была высказана в египетской
"Песни арфиста", относящейся к эпохе Среднего царства (XXII-XVI вв. до н. э.). Это произведение
состоит из пятнадцати текстов, которые не имеют единого сюжета, и представляют собой лирические
фрагменты, связанные, однако, единым настроением. "Песнь арфиста" поражает сочетанием пессимизма,
ощущения трагичности и неустойчивости бытия с восторгом и упоением жизнью, прославлением каждого ее
мгновения (это и заставляет увидеть в безымянном Арфисте одного из предтеч библейского Экклесиаста).
Все преходяще, рушатся пирамиды, даже богов настигает смерть: "Боги, бывшие некогда,
// Покоятся в своих пирамидах" (пер. А. Ахматовой). Нет ничего вечного под
солнцем. Но главной загадкой остается то, что открывается человеку по ту сторону его земного бытия
(не об этом ли будет размышлять в своем знаменитом монологе "Быть или не быть" шекспировский Гамлет?):
Никто еще не приходил оттуда,
Чтобы рассказать, что там,
Чтоб поведать, чего им нужно,
И наши сердца успокоить,
Пока мы сами не достигнем места,
Куда они удалились.
(Пер. А. Ахматовой)
Однако мыслью о страшной для человека тьмы неизвестности не ограничивается
"Песнь арфиста". Быть может, только на фоне этой бездны и ощущения краткости жизни нам дано
по-настоящему осмыслить и оценить ее красоту и гармонию:
А потому утешь свое сердце,
Пусть твое сердце забудет
О приготовленьях к твоему просветленью.
Следуй желаньям сердца,
Пока ты существуешь.
Надуши свою голову миррой,
Облачись в лучшие ткани.
... Видишь, никто не взял с собой своего достоянья.
Видишь, никто из ушедших не вернулся обратно.
(Пер. А. Ахматовой)
Парадигматически это прославление радости бытия вопреки его бренности очень
близко Коэлету, хотя неведомый иудейский автор и переосмысливает его на совершенно новом уровне, с
иных мировоззренческих позиций. Тем не менее, ощутимо родство литературной топики, и даже имеются
переклички лексического характера:
"Во всякое время да будут белы твои одежды, // И пусть не оскудевает на
голове твоей умащенье..." (9:8); "Радуйся, юноша, молодости своей, // И в дни
юности твоей да будет сердцу благо; // И ходи по путям, куда влечет тебя
сердце..." (11:9). Столь же явственны и ассоциации с вавилонским эпосом о Гильгамеше, датируемым
началом II тыс. до н. э. Мотив бренности бытия органично вплетается в поэму, в которой путь героя
осмысливается как парадигма человеческого пути в поисках истины, смысла жизни, бессмертия. "Только
боги с Солнцем пребудут вечно, // А человек - сочтены его годы, //
Что б он ни делал, - все ветер!" (пер. И. Дьяконова), - так говорит Гильгамеш своему другу Энкиду,
отправляясь в поход в кедровый лес, чтобы уничтожить злого Хумбабу и "создать себе имя" (то есть
снискать бессмертную славу). Такое уподобление всех деяний человеческих дуновению ветра очень
характерно и для Коэлета. Особенно ярко и сильно мотив бренности бытия звучит в устах Ут-Напишти -
единственного человека, которому боги даровали вечную жизнь после чудесного спасения во время потопа,
и это исключение из правила должно только подтвердить обреченность всех и вся на смерть, на небытие
и недостижимость бессмертия, которое ищет Гильгамеш:
Яркая смерть не щадит человека:
Разве навеки мы строим домы?
Разве навеки ставим печати?
Разве навеки делятся братья?
Разве навеки ненависть в людях?
Разве навеки река несет полные воды?
Стрекозой навсегда ль обернется личинка?
(Пер. И. Дьяконова)
И так же, как и в "Песне арфиста", как и в Коэлете, утверждение бренности
бытия соединяется с радостным его приятием:
Днем и ночью играй и пляши ты!
Светлы да будут твои одежды,
Волосы чисты, водой омывайся,
Гляди, как дитя твою руку держит,
Своими объятьями радуй подругу -
Только в этом дело человека!
(Пер, И. Дьяконова)
В поэме появляется мысль о том, что, быть может, есть особый смысл и особый
умысел в неведомости для человека его судьбы, в непостижимости богов:
Они смерть и жизнь определили,
Не поведали смертного часа,
А поведали: жить живому!
(Пер. И. Дьяконова)
На фоне этой древней традиции еще четче высвечивается новый подход Коэлета к
вечным проблемам бытия. Он не просто говорит, что все преходяще, но с особенной силой акцентирует
мысль о повторяемости всего, о возвращении "на круги своя":
Что пользы человеку от всех его трудов,
над чем он трудится под солнцем
Род уходит, и род приходит, а Земля
остается навек.
Восходит солнце, и заходит солнце,
и на место свое поспешает,
Чтобы там опять взойти;
Бежит на юг и кружит на север,
кружит, кружит на бегу своем ветер,
И на круги свои возвращается ветер;
Бегут все реки в море, - а море не переполнится,
К месту, куда реки бегут, -
Туда они продолжают бежать;
Все - одна маята, и никто рассказать не умеет, -
Глядят, не пресытятся очи, слушают,
не переполнятся, уши.
Что было, то и будет, и что творилось, то творится,
И нет ничего нового под солнцем.
(1:3-9)
Казалось бы, эта мысль противоречит всему духу Танаха - духу осмысленности
истории, осмысленности любого деяния. Эта осмысленность, этот напряженный историзм мышления,
понимания небесследности каждого нашего поступка и духовного движения составляет сердцевину учения
пророков, определяет лицо пророческих книг. Но тот же историзм (по мере выполнения Завета,
сохранения верности ему растет число благословений, реализуется Обетование) характерен и для
священных текстов Торы. Стало быть, именно Коэлет выбивается из общего русла? Учитывая идею вечного
круговращения бытия, выраженную в первых строках поэмы, здесь искали греческое влияние - например,
пифагорейцев (в целом для всех языческих цивилизаций характерно циклическое восприятие времени, лишь
Танах открывает время как разомкнутое движение, как исторический процесс). Долгое время в Экклесиасте
усматривали следы греческой философии, эллинского миросозерцания. Однако такой взгляд совершенно
игнорирует различие греческой философии и иудейской мысли в подходах к одному и тому же вопросу.
Действительно, то, что для греков было олицетворением стабильности, правильности, упорядоченности
мира (вечное круговращение звездного неба, знаков Зодиака), для Коэлета является причиной страданий,
создает ощущение бесплодности и бессмысленности всего сущего:
Видел я все дела, что делаются под солнцем,
И вот: все это тщета и ловля ветра...
(1:14)
Смелая метафора -
 ("ловля ветра",
"погоня за ветром", "пастьба ветра") - как нельзя лучше выражает возникшее у Коэлета (и периодически
оно, вероятно, возникает у каждого мыслящего человека) ощущение абсурдности бытия:
Но оглянулся я на дела, что сделали мои руки,
И на труды, над чем я трудился. -
И вот, все - тщета и ловля ветра,
И нет в том пользы под солнцем!
(2:11)
В этих словах - боль и тоска, тоска по утраченному, вдруг пропавшему смыслу
бытия. Где же смысл, если "Все туда же уходит, // Все - из праха, и все
возвратится в прах..." (3:20)? К этому добавляются еще и проблемы теодицеи, ее проклятые вопросы,
мучившие Иова:
И еще я увидел все угнетение, творимое под солнцем:
Вот слезы угнетенных, - а утешителя нет им,
И в руке угнетателя - сила, а утешителя нет им!
(4:1)
Есть многое, что в глазах Коэлета подтверждает очевидную абсурдность мира:
Всякое я видел в мои тщетные дни:
Есть праведник, гибнущий в праведности своей,
И есть нечестивец, долговечный
в своем нечестье...
(7:15)
Скепсис Коэлета тотален, он завидует мертвым, а еще больше - тем, кто совсем
не жил:
И прославил я мертвых, - что умерли давно, -
Более, чем живых, - что живут поныне;
Но больше, чем тем и другим, благо тому,
кто совсем не жил,
Кто не видел злого дела, что делается под солнцем.
(4:2-3)
Тоска Коэлета - от ощущения смыслоутраты, от потери осмысленности мира.
Последнее же предполагает жажду и стремление отыскать смысл в вечном круговороте жизни. "Поэтому, -
пишет С. Аверинцев, - скепсис "Книги Проповедующего в собрании" есть именно иудейский, а отнюдь не
эллинский скепсис; автор книги мучительно сомневается, а значит, остро нуждается не в мировой
гармонии, но в мировом смысле. Его тоска - как бы подтверждение от противного той идеи
поступательного, целесообразного движения, которая так важна и характерна для древнееврейской
литературы в целом. Постольку он остается верным ее духу".
В чем же может человек обрести опору среди всей этой тщеты и однообразия?
Быть может, следует помнить, что наше знание о мире всегда относительно. Коэлет утверждает
таинственность и непознаваемость мира, экзистенциальную ограниченность человеческого познания
(и здесь опять множество перекличек с Книгой Иова). Чем глубже человек познает мир, тем больше
возникает перед ним тайн и загадок. Именно поэтому знание - трагический удел человека:
Вот я мудрость свою умножил более всех,
Кто был до меня над Иерусалимом,
И много видело сердце мое и мудрости и знания.
Так предам же я сердце тому, чтобы мудрость познать,
Но познать и безумье и глупость -
Я узнал, что и это - пустое томленье,
Ибо от многой мудрости много скорби,
И умножающий знанье умножает печаль.
(1:16-18)
"В немалом знании - великая печаль. // Так говорил
творец Экклезиаста. // Я вовсе не мудрец, но почему так часто //
Мне жаль весь мир и человека жаль?" (Н. Заболоцкий). Умножающий знанье умножает печаль - одна из
самых великих и горьких истин, высказанных Коэлетом. Знание о мире - грозное знание, но человек не
может отказаться от познания, отгородиться от страданий, существующих в мире, а значит - от
сострадания:
Лучше скорбь, чем смех, ибо с худым лицом добреет сердце, -
Сердце мудрых в доме плача, а сердце глупых в доме веселья.
(7:3-4)
С идеей принципиальной непознаваемости мира (точнее, обреченности человека
на бесконечное познание) связана и типичная для библейской традиции идея - идея неизъяснимости Бога,
неисповедимости Его путей и решений. Поэтому многое не дано постичь человеку: "Посмотри на деяния
Бога, // Ибо кто может расправить, что он искривил?" (7:13). Или: "Точно так,
как не знаешь ты, откуда стало дыханье // И кости откуда в беременной утробе,
// Так не знаешь ты дел Бога, создающего все" (11:5). Человеку не дано
разгадать до конца загадку жизни. И можно ли что-то действительно знать о Боге, полагать, что мы
поняли Его? Именно это ощущение великой тайны Божественного бытия - тайны, в которой скрыта некая
непостижимая для смертного закономерность, - рождает знаменитые строки:
Всему свой час, и время всякому делу под небесами:
Время родиться и время умирать,
Время насаждать и время вырывать насажденья,
Время убивать и время исцелять,
Время разрушать и время строить,
Время плакать и время смеяться,
Время рыданью и время пляске,
Время разбрасывать камни и время складывать камни,
Время обнимать и время избегать объятий,
Время отыскивать и время дать потеряться,
Время хранить и время тратить,
Время рвать и время сшивать,
Время молчать и время говорить,
Время любить и время ненавидеть,
Время войне и время миру.
(3:1-8)
В приведенном фрагменте, организованном по анафорическому и антитезному
принципу, выражена мысль об антиномичности бытия, о его закономерности и предопределенности, но
также и о невозможности постичь эти закономерности, предугадать их развитие. Однако, быть может, в
этом заключено и благо для человека - он не смог бы жить, меняться, духовно расти, если бы знал все,
что предопределено:
Я понял задачу, которую Бог дал решать
сынам человека:
Все он сделал прекрасным в своей срок,
Даже вечность вложил им в сердце, -
Но чтоб дела, творимые Богом,
От начала и до конца не мог постичь человек.
(3:10-11)
В этом бренном и непостижимом мире, где все повторяется и ничему не учится
человек, где "поставлена глупость на высокие посты, // А достойные внизу
пребывают", Коэлет провозглашает простые и незыблемые истины - милосердие, любовь, сострадание,
взаимопомощь:
Вдвоем быть лучше, чем одному,
Ибо есть им плата добрая за труды их:
Ибо если упадут - друг друга поднимут;
Но горе, если один упадет, а чтоб поднять его -
нет другого,
Да и если двое лежат - тепло им; одному же
как согреться?
И если кто одного одолеет,
То двое вместе против него устоят;
И втрое скрученная нить не скоро порвется.
(4:9-12)
Только осознав в полной мере конечность и тщетность бытия, хрупкость каждого
мгновения, можно по-настоящему радоваться жизни - такую парадоксальную мысль утверждает великий
мудрец. Нужно принимать мир с чистым сердцем и открытой душой, нужно радоваться жизни вопреки (или
благодаря?) горькому знанию о ней:
Так ешь же в радости хлеб твой и с легким
сердцем пей вино,
Ибо Бог уже давно предрешил твои деянья.
Во всякое время да будут белы твои одежды,
И пусть не оскудевает на голове твоей умащенье;
Наслаждайся жизнью с женщиной, которую любишь,
Все дни твоей тщетной жизни,
Потому что дал тебе Он под солнцем
Все твои тщетные дни...
(9:7-9)
Однако это не означает безудержного разгула гедонизма, это не призыв к "пиру
во время чумы". Коэлет утверждает пафос героического преодоления тщеты и суеты усилием духа,
необходимость наполнения смыслом каждого мгновения бренной жизни:
Сей семена с утра и руке до вечера не давай отдохнуть,
Ибо ты не знаешь, что удастся - то или это,
Или то и другое равно хорошо.
И сладок свет, и благо очам - видеть солнце,
Ибо если много дней человек проживет,
То да радуется каждому из них -
И помнит о днях темнот, ибо тех будет больше:
Все, что наступит, - тщета.
Радуйся, юноша, молодости своей,
И в дни юности твоей да будет сердцу благо;
И ходи по путям, куда влечет тебя сердце...
(11:6-9)
И следом за этим появляется напоминание, целиком возвращающее великого
скептика в лоно традиции, на стезю осмысленности мира: "И о своем Создателе помни с юных дней..."
(12:1). Обретение смысла возможно только через бесконечное приближение к Богу. Так через
дерзновенное сомнение и, казалось бы, тотальный скепсис Коэлет утверждает необходимость веры и
свободу воли, данную человеку, конец которого предопределен. Конец - но не сам путь.
Загадочная поэма о тайнах жизни и смерти, об уделе человеческом привлекала
внимание многих мыслителей и поэтов разных эпох и культур. Существуют многочисленные попытки
поэтического переложения Коэлета на другие языки и еще более многочисленные поэтические вариации на
темы Коэлета. Различного рода отзвуки и отклики, прямые подражания Коэлету мы находим в творчестве
блестящих еврейских поэтов средневековой Испании - аль-Андалус (Шмуэль га-Нагид, Шломо ибн Габироль,
Моше ибн Эзра, Йегуда Галеви). Особенно обостряется интерес к этой поэме в трудные, переломные
периоды, во времена крушений и потрясений, что подтверждает, например, опыт поэтов эпохи барокко -
трагического XVII века с их магистральной темой vanitas mundi (бренности мира). С особенной силой
этот мотив, порождая сознательные парафразы, отклики мыслям Коэлета, звучит у немецких поэтов времен
Тридцатилетней войны - М. Опица, П. Флеминга, А. Грифиуса. Не менее значимым опыт Коэлета оказался
для сложной и противоречивой эпохи декаданса, для поисков символистов. Одно из лучших современных
переложений Коэлета на русский язык - вольная вариация талантливого поэта и переводчика Германа
Плисецкого, выполненная классической русской силлабо-тоникой с использованием рифмы. Существенно
меняя форму, поэт стремится донести до читателя свое понимание духа Экклесиаста:
Запомни: имя доброе важней
Богатства, красоты, происхожденья.
А если надо выбирать из дней:
Кончины день - важнее дня рожденья.
Рыдания во время похорон
Отрадней смеха в блеске царских комнат,
Поскольку смертен человек - и он
Всегда в глубинах сердца это помнит.
Стенанья лучше смеха потому,
Что плачь древнее смеха, изначальней.
Плач - человеку врач. Нужней ему.
Тем чище сердце, чем лицо печальней.
Поэтому и сердце мудреца
На горе откликается, как эхо,
Тогда как сердце бедного глупца
Навеки поселилось в доме смеха.
В мыслях, метаниях, сомнениях и прозрениях мудрого Коэлета человек ХХ века
заново открывает себя и свою душу, учится пониманию жизни.
| |
 |
|
The CJEU reserves the right to edit or remove messages
Copyright © 1999-2000 The Center of Jewish Education in Ukraine | |
|
|
