ДВЕ СУДЬБЫ - ДВЕ ЖИЗНИ И СМЕРТИ

ГАЛИНА ЛЕБЕДИНСКАЯ

Два года назад из жизни ушел известный поэт Семен Липкин. Он ушел в почтенном возрасте - 92 года, когда, казалось бы, о смерти говорить не страшно, пугает ведь смерть молодых,   а  в старости она воспринимается как нечто само собой разумеющееся. В апреле в Переделкино, в ту начинающуюся весну, было еще невероятно много снега. Он вышел за калитку своего дома, упал в сугроб и уже не встал. Что можно написать о человеке, который прожил почти что век? Его ветхозаветная внешность совпадала с трагизмом его стихов, которые я по-настоящему смогла читать только в девяностые годы.

Между мною и смертью -
пустячок, идиома -
То ли древняя дрема, то ли память погрома.

Не хочется банальностей, но ведь воистину «Поэт в России - больше, чем поэт». Я читала его стихи и меня начинало знобить. «Мороз по коже» - состояние почти физиологическое, которое я испытываю с детства, если читаю что-то настоящее. Он был евреем, Семен Израилевич Липкин, который не просто осознавал свое еврейство как факт, но по-настоящему чувствовал еврейскую судьбу. В 1967 году, сразу после поездки в Германию, он написал стихотворение о Холокосте, которое нигде не публиковалось до 1993 года.

Я был остывшею золой,
Без мысли, облика и речи,
И вышел я на путь земной
Из чрева матери, из печи.

Еще и жизни не поняв,
И прежней смерти не оплакав,
Я шел среди баварских трав
И обезлюдевших бараков.

Неспешно в сумерках текли
«Фольксвагены» и «Мерседесы»,
 А  я шептал: «Меня сожгли.
Как мне добраться до Одессы»?

Сын одесского закройщика, Семен Липкин в детстве учился в хедере. В Москве, окончив инженерно-экономический институт, работал инженером, но при этом всегда писал стихи. Во время Великой Отечественной войны Липкин - на фронте. Ему повезло: он был дважды ранен, но остался жив. Его первые книги начали выходить, когда поэту было уже за пятьдесят. И как многим евреям-литераторам Липкину пришлось «переквалифицироваться» в переводчики, даже заслужить прозвище «прикованного Прометея перевода». «В 56 я издал свою первую книжку стихов, - сказал он в одном из интервью. - Это ненормальное явление. Я не мог этого сделать раньше, потому что мои стихи как-то не соединялись с государственным пониманием поэзии. Но это не я так решил - избрать этот путь неизданного поэта. Я бы с удовольствием решил по-другому, чтобы меня печатали, чтобы я издавал книги - но не получалось. По-настоящему я начал издаваться, когда рухнула советская власть, то есть очень, очень поздно. И я очень рад тому, что смог кое-как все-таки изложить все то, что меня мучило, что увлекло, радовало».

Можно много говорить о Семене Липкине и его творчестве, но сегодня хотелось бы вспомнить и об умершей месяц назад от инфаркта в возрасте 56 лет поэтессе, его настоящем друге и сподвижнике, члене российского Пен-клуба, дочери известного писателя Александра Бека - Татьяне Бек. Доцент Литературного института Татьяна Бек очень много работала со своими учениками, отдыха не давала себе почти никогда. Она никогда не была публичным человеком. Со своими стихами выступала редко. Последнее время активно сотрудничала с московским журналом «Лехаим», была редактором журнала «Русский еврей». Еврейская тема сквозит во всем ее творчестве. Ее так же, как и Семена Липкина, мало печатали.

Все кончается.
С каждой кончиной
Жизнь уходит, пощады не зная.
Этот стол. Этот нож перочинный.
Эта чистая шаль кружевная.

И рукав от военной рубашки,
И гребенка, и лампа, и клещи,
И в коробке - старинные шашки,
И другие ненужные вещи -

Всё, что пахнет родным человеком
И внезапно бросает в рыданье, -
Стало памятью и оберегом,
На глазах обращаясь в преданье.

Эти стихи она написала после смерти Семена Израилевича. «Еще девочкой, переехав с родителями в писательский дом возле метро «Аэропорт» в Москве, я сразу же стала соседкой Семена Израилевича, и более 20 лет мы просто жили в соседних подъездах, - писала Бек о старшем друге. - Я помню этого большеголового человека со странной, но необычайно привлекательной внешностью, лицо, которое всегда было озарено иронией, но иронией очень мудрой и доброй. Он вообще помнил ушедших людей. Мы выпили за столетие моего отца, которого он хорошо знал. Человек он был замечательный, у него было много учеников, он давал свои переводческие уроки ученикам, просто слушал чужие стихи, необыкновенно был к ним внимателен. Но, кроме того, на нас влияли его тексты. Его изумительная, какая-то вдохновенная точность и, я не люблю этого слова в применении к поэзии, но у него была совершенно самобытная техника. Этому нельзя научиться, но вслед за этим можно идти». И вот ушла Татьяна Бек...

Поэт в России - больше, чем поэт?
 А  поэтесса, что ушла так рано?
Кто знает истину, кто может дать ответ?
Их лиц не видела ни разу на экранах.
Всегда в тени, и только их стихи -
Жемчужные ряды волшебной речи.
На смерть всегда слова будут плохи,
Но в небесах я им желаю встречи.
Галина Лебединская

ВИЛЬНЮССКОЕ ПОДВОРЬЕ

Ни вывесок не надо, ни фамилий.
Я все без всяких надписей пойму.
Мне камни говорят: «Они здесь жили,
И плач о них не нужен никому».
 А  жили, оказалось, по соседству
С епископским готическим двором,
И даже с ключарем - святым Петром,
И были близки нищему шляхетству,
И пан Исус, в потертом кунтуше,
Порою плакал и об их душе.

Теперь их нет. В средневековом гетто
Курчавых нет и длинноносых нет.
И лишь в подворье университета,
Под аркой, где распластан скудный свет,
Где склад конторской мебели, - нежданно
Я вижу соплеменников моих,
Недвижных, но оставшихся в живых,
Изваянных Марию, Иоанна,
Иосифа... И слышит древний двор
Наш будничный, житейский разговор.
1963

КОЧЕВОЙ ОГОНЬ

Четыре как будто столетья
В империи этой живем.
Нам веют ее междометья
Березкою и соловьем.

Носили сперва лапсердаки,
Держали на тракте корчму,
Кидались в атаки, в бараки,
Но все это нам ни к чему.

Мы тратили время без смысла
И там, где настаивал Нил,
Чтоб эллина речи и числа
Левит развивал и хранил,

И там, где испанскую розу
В молитву поэт облачал,
И там, где от храма Спинозу
Спесивый синклит отлучал.

Какая нам задана участь?
Где будет покой от погонь?
Иль мы - кочевая горючесть,
Бесплотный и вечный огонь?

Где заново мы сотворимся?
Куда мы направим шаги?
В светильниках чьих загоримся
И чьи утеплим очаги?
1973

***

Присягаю песенке пастушьей
Около зеленого холма,
Потому что говорит мне: «Слушай
Отзвуки Давидова псалма».

Присягаю выспреннему слогу,
Потому что по земле иду
В том саду, где Бог молился Богу,
И цветы сияют в том саду.

Присягаю ночи заполярной,
Движущейся, может быть, ко мне,
Потому что вижу свет нетварный
В каждом пробуждающемся дне.
1984

***

Ноеминь говорит невестке - вдове:
«На долине тучный урожай возрос.
Радуется хлебу родич наш Вооз.
Вот он веет ночью на гумне ячмень.
Лучшие одежды на себя надень.
Опьяни седого мускусом и хной,
Пусть тебя пред всеми назовет женой.
Как хлебами стали полевые сны,
Праотцами станут и твои сыны.
Будет их потомок пастухом овец,
Руки сблизит с арфой, с головой - венец.
Меч его повергнет в трепет силачей,
Он звезду воздымет - шесть ее лучей.
Вырвут меч из ножен, вырвут рукоять,
Но звезде не смогут запретить сиять.
Чем страшнее будет на земле беда,
Тем сильнее будет на земле звезда.
Пламя душегубки, дым ее густой
С той соединятся дивною звездой,
И на Молдаванке, на восходе лет,
Мальчик примет в сердце шестиглавый свет».
1981

СТЕНА ПЛАЧА

Мне кажется, что беспредельна
Ровесница седых годин.
Мужчины молятся отдельно
От женщин, только плач - один.

Мы перед ней стоим, как дети,
Стена, как мать с детьми, нежна,
Из горьких слез тысячелетий,
 А  не из камня сложена.

В проходах встроены читальни,
Где древний слышится рассказ,
Не слезы с высоты недальней,
 А  камни падают на нас.

Но не боюсь я камнепада
И ненависти в голосах, -
Есть откровенье и отрада,
Восторг и свет в моих глазах.
1991

***

Моисей говорит о Торе
Она существовала до меня.
Ее слова из черного огня
На белом обозначены огне
И сказаны они сегодня мне,

Слова, услышанные мной с небес,
На камне начертал я, резьборез.
Нет в мире камня крепче и прочней,
Никто ему не равен из камней.

Вас ждут богатства, но и глад, и мор,
И власть, и рабство, слава и позор,
Вас убивая, примут племена
Заветы ваши, ваши имена.

Вам будут редко воздавать хвалу,
Вас будут вешать, превращать в золу,
Но мук сильнее всех и всех словес
Слова, ниспосланные вам с небес.

Как жизнь и смерть весом их вечный вес,
Их начертал на камне резьборез.
1992

РАХИЛЬ

Помню я, тетя Рахиль, твою серую шаль,
Помню молитвенник старый,
Помню глаза,
Где с улыбкой сроднилась печаль,
Помню твой облик усталый.

В газовой камере воздуха нет и воды,
Входят в нее лишь однажды,
В газовой камере жарко. Разинуты рты.
Смерть - исцеление жажды.
1992

СТРАННИКИ

Горе нам, так жили мы в неволе!

С рыбой мы сравнялись по здоровью,
С дохлой рыбой в обмелевшем Ниле.
Кровью мы рыдали, черной кровью,
Черной кровью воду отравили.

Горе нам, так жили мы в Египте!

Из воды, отравленной слезами,
Появился, названный Мойсеем,
Человек с железными глазами.
Был он львом, и голубем, и змеем.

Вот в пустыне мы блуждаем сорок
Лет. И вот небесный свод задымлен
Сорок лет. Но даже тот, кто зорок,
Не глядит на землю филистимлян.

Ибо идучи путем пустынным,
Научились мы другим желаньям,
Львиным рыкам, шепотам змеиным,
Голубиным жарким воркованьям.

Научились вольности беспечной,
Дикому теплу верблюжьей шеи...
Но уже встают во тьме конечной
Будущие башни Иудеи.

Горе нам, не будет больше странствий!
1942