НЕИЗВЕСТНЫЙ ХУДОЖНИК ГЕТТО

ГРИГОРИЙ ШАПИРО

Страшные времена фашистских гетто остались далеко позади. Но вдруг судьба дает нам возможность вновь прикоснуться к тому жуткому периоду, чтобы никогда из памяти не стерлись годы Холокоста.

Всем известен удивительный факт, когда отец нашел дневник родной дочери, погибшей в концлагере, и мир узнал о нерасцветшем цветке – Анне Франк. Но, увы, многие документы гетто не обнаружены, не расшифрованы, и еще долгие годы нам придется вдумываться, вчитываться, вглядываться в те незаметные послания вечности, которые дошли до наших дней.

В один из воскресных дней этого года мне порекомендовали на Андреевском спуске подъехать в мастерскую одного художника и заказать несколько картин. Сказали, что он пейзажист, рисует неплохо и продает картины недорого.

Мастерская художника находится на окраине города в обычном жилом блочном доме, и что меня удивило — на первом этаже, с маленьким окном. Как известно, художники с именем, как правило, имеют мастерские на высоких этажах, в хорошо освещенных помещениях.

По стенам этой мастерской были развешаны очень приятные работы. В большинстве своем это были пейзажи небольшого формата. Художник работал беличьими кисточками, и мазков практически не было видно. От работ веяло чем-то, напоминающим пейзажи старых мастеров.

Пока мы оговаривали цены, я обратил внимание на кипу этюдов, лежащих в стороне. Особенностью этой мастерской, кроме тесноты, было отсутствие двери между мастерской и туалетом. Получался «интерьер», где унитаз являлся частью мебели. Он был накрыт доской, и на нее можно было сесть, что-то поставить или положить.

Я взял пачку этюдов, взгромоздился на эту доску и стал их разглядывать. Там было все: и какие-то гравюры, и эстампы, и репродукции.

Мне стало понятно, что, не выходя на натуру, хозяин мастерской переписывал композиции и по памяти разукрашивал их. Это особенность большинства художников Андреевского спуска: удовлетворить любой заказ быстро и недорого.

Я уже собирался вернуть пачку этюдов владельцу, как увидел наивные рисунки карандашом.

— Что это за детские рисунки? — бестактно поинтересовался я.

Художник приблизился, наклонив голову, его розовое круглое лицо побледнело.

— Та не знаю, це діти малювали, — глухо ответил он.

Его рука потянулась за листами, сложенными вдвое. Мне удалось вытянуть их из пачки. Это были листы серовато-желтого цвета.

Ничего не подозревая, я спросил:

— Это ваши дети?

— Ні, я цих дітей ніколи не бачив.

Сделав паузу, как бы прерывая разговор, сказал:

— Та давно це було.

— А как попал этот альбом к Вам? – не унимался я.

Вместо ответа услышал:

— Так ви будете щось купувати чи ні? А то я часу вже не маю.

Я указал на понравившуюся мне картину, а хозяин сказал:

— Вона не закінчена. Вона не продається.

Ну, ясно, — подумал я, — набивает цену.

Но вместо того, чтобы продолжать торговаться, я откровенно заторопился и как бы на ходу спросил:

— А сколько хотите?

И подумал: «Главное, чтобы денег хватило».

Он назвал сумму. Денег хватило, и картину я взял.

Это был осенний лесной пейзаж. Спокойная вода окружала поросший деревьями островок, посредине которого уже светилась своими золотыми листьями милая березка.

Когда художник стал заворачивать картину, я снова взял в руки альбом с наивными, но очень чуткими карандашными рисунками. После покупки картины что-то в нем изменилось. Глядя на этот альбом в своих руках, который я медленно перелистывал, он, вздохнув, сказал:

— Давно це було. Я тоді хлопцем був, малював добре. Батько й подарував його мені. Я дивлюсь на нього, згадую дитинство, батька.

Я задал следующий вопрос:

— А отец знал этих детей?

Возникла пауза. Видно было, что очень тяжело вспоминать хозяину мастерской те времена и одновременно хотелось высказаться.

— Може, й знав, але про них мені нічого не розповідав, — выдохнув, промолвил он.

Мне показалось, что он больше ничего не скажет, и я поднялся со своего «кресла».

Но нас притягивают неизвестные, забытые страницы прошлого.

И неожиданно для себя я вновь попросил у него посмотреть альбом.

— Та беріть вже, — нехотя сказал он.

Я осторожно развернул вдвое сложенные потемневшие листы и начал листать альбом, и мне непонятно из-за чего стало как-то не по себе.

Это были наивные детские рисунки, больше скопированные, чем самостоятельные. Потом появились сюжеты – иллюстрации к каким-то рассказам, и вдруг – восток: восточная царица, а далее – вполне самостоятельные, а главное, узнаваемые портреты ровесников — еврейских детей с очень верно подчеркнутыми национальными чертами.

Возвращаюсь чуть назад и понимаю: это царица Эстер.

— Кто это рисовал? — буквально выкрикнул я.

— Не знаю. Того вже ніхто не взнає. Нема цих дітей.

Ощутив какое-то неприятное смешанное чувство жалости и ненависти, я выдавил из себя:

— А что же стало с этими детьми?

И тут я услышал:

— Я малим був. До нас увійшли совєтські танки. Забрали батька, але через тиждень його випустили. Він повернувся похмурим, ні   з  ким не розмовляв і довго не міг влаштуватись на роботу. А раніше працював на залізниці майстром. Так мені потім мати розповідала.

А через рік, коли я вже повинен був йти до школи, почалася війна  з  німцями, і батька знову забрали і повезли на схід.

Та незабаром він повернувся без зброї, неголений, виснажений, казав, що не їв кілька днів. Розповідав, що потрапив у полон. Людей було дуже багато: комуністів, комісарів, євреїв розстріляли, а його, як залізничного майстра, поставили ремонтувати залізничні колії.

А вночі він втік. Вдома треба було працювати, годувати дітей, а нас було четверо. І він пішов на службу до німців. Німці дали йому якусь форму, і він знову поїхав на схід. Cказав, що буде ремонтувати колії.

А через місяць прийшов лист. Мати була дуже здивована. Він писав, що працює в охороні і добре заробляє. І почав посилати і дитячі іграшки, і цукор, і одежу.

А мати йому писала і питала, звідки у нього таке добро. На цей лист він відповів, що він охороняє євреїв, яких німці використовують на різних роботах.

І тоді надіслав альбом  з  дитячими малюнками. Я дуже любив малювати. А у нас в селі ніде було вчитись. І батько мені надсилав ще й книжки по малюванню, та інші малюнки.

Хозяин мастерской замолчал. Молчанье было нестерпимо долгим. У меня возник единственный вопрос:

— А где был этот лагерь?

— Та я не знаю. В одному листі згадувалось якесь містечко на Вінниччині.

— А вы сохранили эти письма?

— Та ні. Коли німців погнали, батько вже повернувся додому, ні  з  ким не розмовляв. Був дуже похмурим. А коли прийшли радянські війська, батька заарештували, забрали всі його речі, листи, а залишилися ці малюнки, бо ті, хто робили обшук, вважали, що це мої малюнки.

Через тиждень батька розстріляли як поліцая. А мати забрали, і вона повернулась дуже хворою вже після смерті Сталіна і невздовж померла.

Ми навіть не знали, в чому батька звинувачують, але всі на селі тоді казали, що він убивав євреїв.

А ми залишилися всі четверо сиротами. Потрапили до дитячого будинку. Всі закінчили школу. Ну, а потім кожний влаштувався де зміг.

Коли я хотів поступити в інститут, то в відділі кадрів мені сказали, що  з  такою біографією можна тільки працювати двірником.

Я працював на багатьох роботах, але постійно малював. Так і мої брати. Всі в роду у нас дуже працьовиті.

А коли пішов на пенсію, то почав собі заробляти малюванням. Це приємно, не важко, дає спокій і насолоду.

Я вновь пересмотрел пейзажи, и от них действительно веяло внутренним спокойствием и грустью. Чувство ненависти у меня прошло.

Мой взгляд снова опустился в альбом, который я до сих пор держал в руках.

Это были удивительно тонкие душевные порывы талантливого неизвестного ребенка, который мог бы быть выдающимся художником, известным скульптором, даже с мировым именем.

Теперь уже никто не сможет назвать ни имени его, ни фамилии, ни возраста, ни даже пола. Может, это была девочка, может мальчик. Мы знаем только одно, что это талантливое дитя пережило неимоверные муки и страдания за короткую жизнь.

Я отчетливо понял, что вернуть назад эти рисунки я уже не в силах.

— Сколько вы хотите за этот альбом?

— Та він не продається.

Держа в руках его еще крепче, я сказал:

— Куплю за любые деньги, он для меня очень дорог.

Я вернул ему купленную картину и одновременно стал выкладывать из кошелька все деньги, которые были при мне. Глянул еще в карманы и все, что было там, положил на стол.

К деньгам он не прикоснулся и даже не посмотрел в их сторону.

— Та я вже не знаю, життя ніяк не складалось. Після смерті батька на мене дивилися як на ворога. А я навіть його погано пам’ятаю. Художню освіту не отримав, хоч дуже багато й малював, а все самотужки. Може, тому, що цей альбом залишився у мене. Візьміть його. Покажіть його людям. Коли люди приходять, всі питають, звідки він у мене взявся. І гроші заберіть. Це не моя робота, і гроші я брати не маю права.

Оставив деньги на столе, я взял альбом с рисунками и картину и с тяжелым сердцем покинул это убогое помещение.

Через несколько минут я оглянулся и в окне увидел художника, который смотрел мне вслед. Наши взгляды встретились. Я остановился. На меня смотрели грустные задумчивые глаза.

Мы понимали друг друга. Не будь войны, не будь гетто, не будь полицаев, не остался бы юный художник сиротой в раннем детстве. А автор альбома, жизнь которого так рано оборвалась, стал бы известным художником. И два художника, может быть, когда-нибудь встретились бы или, по крайней мере, знали друг о друге как о больших мастерах.

Теперь же мне предстояло рассказать только о неизвестном художнике гетто.