ФРАНЦИЯ И ЕЕ ЕВРЕИ

Л.КЛИГМАН

Начало в № 8/123

Таким эпитетом Альбер Камю наградил философа Симону Вейль. Жизнь этой женщины, погибшей в возрасте 34-х лет, коротка и удивительно интенсивна.

Симона родилась в семье известного парижского врача Бернара Вейля, среди друзей которого был Илья Мечников. В доме царила атмосфера интеллектуального свободомыслия. О своем еврейском происхождении Симона узнала случайно в 10-летнем возрасте — в семье об этом никогда не упоминалось. Как и старший брат Андре, впоследствии крупнейший математик, Вейль обладала незаурядными способностями, очень рано увлеклась историей, литературой и философией. Окончила лицей Генриха IV, профессор которого, известный философ А.О.Шатье, отмечал ее «ум, далеко превосходящий современников». Вейль, по ее словам, «предпочла бы скорее умереть, чем жить без правды». Стремление к правде и бросало ее из одной крайности в другую. Окончив престижную Высшую школу с дипломом преподавателя философии, Симона предпочла учить детей бедняков.

Начитавшись Маркса, она считала пролетариат передовым отрядом в борьбе за справедливость и на свои деньги подкармливала революционно настроенных и устраивавших забастовки рабочих. Это не понравилось начальству Симоны, и ее уволили. Чтобы почувствовать, каково быть наемным работником, Симона нанялась рабочей в электрофирму, за гроши шлифовала детали. Уставая до изнеможения, она вела дневник, отмечая, что такая работа «требует от человека максимального напряжения и приводит к полному истощению...».

Разочаровавшись в марксизме, в одной из своих работ она писала: «Как Маркс мог верить в то, что рабство способно создать свободных людей? Свободу ценят лишь те, кто ею в действительности обладает». В 1936 г. Вейль отправилась в Испанию, где шла гражданская война, но и там ее ждало разочарование — трагический разрыв между коммунистами и народом: солдаты так же не понимали интересов крестьян, как богатые не понимают бедных. Чем больше постигала Симона механизм мироустройства, тем более она приходила в отчаяние. Другая женщина ушла бы с головой в личную жизнь. Симона же методично вытравляла из себя женщину: не признавала никаких украшений, одевалась, как фабричная работница, сознательно подавляла плоть. «Она дымила, как фабричная труба, а карманы всегда были полны табака, крошки которого часто красовались на ее губах», — пишет Ангелика Крогман, автор книги о Вейль. Симона де Бовуар в своих мемуарах отмечала: «В Китае разразился голод, и мне рассказывали, что, узнав об этом, Симона Вейль расплакалась. Эти слезы внушили мне больше уважения, чем ее способности в области философии. Когда мы познакомились, она стала резким тоном доказывать, что на земле есть только одно стоящее дело: революция, которая накормит всех. Я не менее резко возразила, что проблема не в том, чтобы осчастливить людей, а в том, чтобы сделать их жизнь осмысленной. Она посмотрела на меня и сказала: «Видно, что вы никогда не испытывали голода».

Когда немцы вошли в Париж, Вейль записала в дневнике: «Это великий день для народов Индокитая». Она считала, что поражение Франции будет способствовать избавлению вьетнамцев и кхмеров от колониального ига. Колониальные империи Симона считала высшим злом XX в.

В 1942 г. семье Вейль удалось выбраться в США; Симона, однако, не согласилась остаться в Нью-Йорке в то время, когда французы рисковали жизнью, участвуя в Сопротивлении. Она тайно вернулась на родину, распространяла запрещенную литературу, расклеивала листовки... Из-за обострившегося туберкулеза и явной еврейской внешности Симону переправили в Англию. Она и там всеми силами помогала «Свободной Франции» де Голля. Зная, что многим приходится тяжело, она по собственной воле урезала и свой рацион. Это и погубило женщину. В свидетельстве о смерти было сказано: «Причина смерти — остановка сердца вследствие голода и туберкулеза легких».

Лишь после войны, когда стали выходить в свет, а затем многократно переиздаваться работы Вейль («Записные книжки» в трех томах, «Предвосхищение христианства у древних греков», «Путь к   Б-гу », «Гнет и свобода» и др.), Симону признали одним из самобытнейших мыслителей, а некоторые считают ее величайшим мистиком XX в. Специалисты в области социальной философии высоко оценивают ее анализ отрицательных тенденций европейской цивилизации, порожденных развитием техники. Сергей Аверинцев писал, что «время Вейль как мыслителя еще не пришло, оно ждет нас впереди, за поворотом».

Так Марка Шагала назвал нарком Луначарский.

Навсегда уезжая из родной страны в 1922 г., Шагал лелеял надежду: «Возможно, Европа полюбит меня, а вместе с ней и моя Россия». Его полюбили не только Европа и Россия, но и весь мир. Он делал витражи для Иерусалимского университета, расписывал «Гранд-опера» в Париже и театр во Франкфурте, сделал витраж в здании ООН в Нью-Йорке и роспись в Метрополитен-опера, витраж для Реймского собора, для церкви в Цюрихе, для Художественного института в Чикаго...

Старший из девяти детей витебского разносчика рыбы не ошибся в выборе первого учителя: им стал Иегуда Пэн, открывший в провинциальном городе художественную школу. Потом против 20-летнего художника, полного надежд, встала незыблемая государственная машина, запрещавшая еврею не только учиться, но и жить в Петербурге без «вида на жительство». Но Шагал остался в столице вопреки всем законам. Он учился в школе при Обществе поощрения художеств, директор которой Н. Рерих очень помогал ему, позже перешел в школу Званцевой, где преподавали Добужинский и Бакст. Незаурядные способности Шагала ни у кого не вызывали сомнений. Плюс его одержимость, эмоциональная раскаленность...

Каким человеком был Марк Шагал? Судя по всему, полным противоречий: застенчив и дерзок, сложен и прост, безрассудно щедр и скуп, как бальзаковский Гобсек. Легко поддавался влиянию. Мог сильно обидеть человека. Не сказал ни одного доброго слова в адрес своих коллег. Он был современником целого ряда художественных стилей, многие из них — русский авангардизм, кубизм, футуризм и даже поп-арт, — отражены в его творчестве.

При этом Шагал никогда не хотел принадлежать к какой-то определенной школе. Абстрактную живопись не признавал вообще, утверждая, что у него она вызывает те же эмоции, что и плюющий в общественном месте человек. Но при этом безумно завидовал Пикассо и Матиссу — их популярности и престижу. С Пикассо они встречались несколько раз, но симпатии друг к другу не испытали. А после «дружеского обеда», который устроила дочь Шагала по просьбе отца, и вовсе перестали общаться. Как пишет Хаим Хандверкер, за столом Пикассо спросил Шагала, почему он не выставляется в советской России. «Только после тебя, Пикассо, — усмехнулся Шагал. — Ведь ты как-никак коммунист, а твоих работ в России тоже что-то не видно». Пикассо не остался в долгу: «Я знаю, почему ты не выставляешься в России, — там нельзя заработать», — сказал он. Взбешенный Шагал выскочил из ресторана...

В 1933 г. в нацистской Германии по приказу Геббельса картины Шагала публично предавали огню. Кроме очевидной претензии, фашисты имели к художнику еще одну — в их глазах он был представителем «дегенеративного искусства».

Самое дорогостоящее из всех проданных полотен Шагала — «День рождения», некогда принадлежавшее музею Гуггенхайма и приобретенное японским коллекционером за 14,5 млн. долларов. Японцы — пожалуй, самые ревностные почитатели творчества Шагала, в Стране восходящего солнца издано 15 книг о нем.

Отношение Шагала к Израилю и иудаизму было неоднозначным. «Ни один художник не уделил столько внимания иудаизму, сколько Шагал, — пишет его биограф. — Во многих смыслах его можно назвать самым еврейским художником столетия». Возможно, этого бы не было без влияния первой, горячо любимой жены Беллы, прекрасно знавшей идиш и обожавшей еврейскую литературу. Художник часто повторял: не будь я евреем, я бы не стал Шагалом. Но собственное еврейство он держал в строгих рамках личных интересов. Побывал пару раз в Эрец Исраэль, но свой вклад в развивающуюся израильскую культуру ограничил несколькими работами, переданными в дар Тель-Авивскому музею. Его гобелены и мозаики, украшающие один из залов Кнессета, были щедро оплачены Ротшильдами. Мечте израильских меценатов создать в Израиле музей Шагала не дано было осуществиться: он предпочел Ниццу. Последняя его жена, Валентина Бродская, несмотря на принадлежность к  Б-гом  избранному народу, старалась, чтобы Шагал как можно меньше ассоциировался с еврейством...

Парадоксально, но факт: Шагал, рисовавший Стену плача и синагоги, делавший гравюры по мотивам ТаНаХа, не любил, когда его называли еврейским художником. Однажды некто, решивший издать еврейскую энциклопедию, обратился к Шагалу с просьбой разрешить включить его имя в список. Художник написал этому человеку гневное письмо, пригрозив подать на него в суд. Приняв в 1937 г. французское подданство, Шагал считал себя французским художником и очень гордился орденом Почетного легиона за особые заслуги перед страной.

Когда Шагал скончался, главный раввин Ниццы попросил у его вдовы разрешения похоронить художника на городском еврейском кладбище. Г-жа Шагал сказала, что в этом нет необходимости, она намерена похоронить мужа в Сен-Поль де Вансе. «Но ведь там нет нашего кладбища?!» — удивился раввин. «Это не имеет значения», — ответила вдова.

В 1966 г. на экраны вышла знаменитая кинокартина «Мужчина и женщина», впоследствии удостоенная «Золотой пальмовой ветви» в Каннах и двух «Оскаров» за лучший иностранный фильм. Особо была отмечена прекрасная игра актеров Анук Эме (настоящее имя — Николь Франсуаза Дрейфус) и Ж.-Л.Трентиньяна. Фильм очаровывал простотой и теплотой. Интеллектуалы доискивались скрытых смыслов. «Скрытый смысл», например комбинации черно-белого и цветного изображения, был в том, что малоизвестный тогда режиссер Клод Лелуш не смог приобрести достаточное количество цветной пленки.

Первая каннская награда досталась 13-летнему Лелушу на фестивале любительских фильмов за короткометражку «Зло мира». В отличие от зрителей, критики недолюбливают Лелуша, но он давно научился игнорировать их строгие приговоры. Он работал, как заведенный — и режиссером, и сценаристом, и продюсером, и оператором. В середине 1950-х Лелуш снимал документальные короткометражки. Позже он основал компанию Les Films 13 и снял две сотни трехминутных музыкальных фильмов — что-то вроде современных клипов.

А в 60-е годы, когда французское кино захлестнула «новая волна», Лелуш подчеркивал интерес к проблемам современности. Возможно, это «родом из детства»: скрываясь от нацистов, Клод с матерью скитались по Европе, а за три месяца до окончания войны были все-таки схвачены, но им удалось выжить в концлагере Дахау... «Я люблю правду, — говорил Лелуш. — Наверное, потому, что в прошлой жизни был отпетым вруном...»

В интервью Лелуш любит поговорить о ком-то еще. В автобиографии «Баловень судьбы» он рассказывает о людях, с которыми работал или просто шел рядом по жизни, — о Катрин Денев, Иве Монтане, Анни Жирардо. Трудно найти кинематографиста, который так искренне восхищается коллегами и считает себя счастливцем исключительно потому, что судьба подарила ему множество интересных встреч.