«НА СВЕТЕ МНОГО ВОДИТСЯ КРАСАВИЦ, И КАКИХ...»

Ш.САДЭ

Читатель, знакомый по школьной программе с творчеством Николая Алексеевича Некрасова, наверняка узнал его слог. Нет сомнения, что такой же возглас вырвался бы у поэта при взгляде на обитаемую стену студии-галереи художницы из Хайфы Любови Приблуды. С множества портретов смотрят лукавым, озорным, насмешливым, испытующим, задумчивым или грустным взглядом прекрасные дамы.

В каждой раме живет личность: одна — воплощение житейской мудрости, другая — натянутая струна в ожидании любви и счастья, третья — декларация вызова, готовности к игре, сопряженной с риском; четвертая.., пятая.., шестая.., седьмая.., восьмая.., девятая... За каждой угадывается история, о каждой можно написать роман, повесть, драму. Но написан портрет, вместивший все это, вместе взятое.

«Как рождаются портреты?». «Интуитивно»,— говорит Любовь Приблуда, — «возникают какие-то штуки, позволяющие по лицам читать характер». Не знаешь, относится ли ответ к портретам или к моделям. Вероятно, это и есть «технологический процесс» создания портрета. Восприятие произведения искусства — это соавторство. Раньше художник «считывает» только ему одному известными (а чаще всего — и ему неизвестными — «режиссеру не следует знать слишком много о своем произведении», сказал как-то Феллини) путями по оригиналу. А после восприимчивый зритель поймет то, что открылось художнику. Это сотворчество присуще многим видам искусства. «Зритель «монтирует» фильм вслед за режиссером, — говорит Эйзенштейн, — иначе он ничего не поймет в последовательности кадров».

«Вы даете названия своим картинам?» «Нет...» — художница кажется слегка растерянной от моего вопроса. В нем слышится ответ: «А зачем?» Теперь уже и мне не столь очевиден его смысл. Ведь действительно, написать портрет — это словами В.В.Маяковского: «как будто сердце из-под слов выматывать, как будто душу тащить из-под фраз». Тогда каждый из портретов должен быть назван: «Душа такой-то» с указанием фамилии. Забавно, и напоминает анекдот о «новом русском», который желал блеснуть перед супругой эрудицией. Этот нувориш в Лувре пытался заменить ей гида. Но ни одного языка не знал и не мог прочесть, что написано на табличке под картиной. Текст всюду был один и тот же. Тогда он стал называть картины так — это ранний, скажем, Эль Греко. Это зрелый Эль Греко. Это — поздний Эль Греко. Так они переходили из зала в зал. В конце концов, супруга почувствовала себя обделенной. «Да есть ли тут что-нибудь, кроме картин этого Эль Греко?!», — возмутилась она, и чета с негодованием покинула музей. Под каждой картиной было написано: «Руками не трогать». Впрочем, если речь идет о душе, то подпись «Руками не трогать» весьма уместна.

Прикосновения хозяйки студии к душе деликатны, как «бесконтактный массаж». Проходит всего несколько минут, и кажется, что мы давно знакомы. Предполагаемое интервью плавно переходит в дружескую беседу. И неожиданно оказывается, что интервью даю я. И рассказываю Любови Приблуде о своей маме, о том, что она вот так же, как и художница, умела «читать лица», как иные квалифицированные архитекторы и экскурсоводы умеют «читать фасады» и могут многое рассказать об истории каждого здания и его первых обитателях. И о том, как мама поражала всех интуицией и знанием человеческой психологии. Как предвидела многие коллизии в жизни наших знакомых. И как рассказывала мне о моих друзьях то, что подтвердилось «задним числом», много лет спустя, и чего мама заведомо знать не могла, но поняла своей изумительно чуткой душой. Рассказываю о том, как работал мой отец — ученый милостью   Б-жьей : ни на минуту не прекращая размышлять над научной проблемой, которой занимался, и освоив способ сотрудничества с собственной интуицией, которая подбросила ему немало блестящих, парадоксальных и оригинальных идей.

И, странное дело, амплуа повествователя, которое мне досталось вопреки мизансцене, делает очевидным ответ на вопрос «как Любовь Приблуда рисует?» Не кистью — во всех смыслах: не кисточкой, и не рукой. А вот так — искренним интересом пробуждая отклик в душе, впитывая впечатления и придавая им зримые очертания, видимые невооруженным глазом.

«Она меня сразила своей экстравагантностью», — рассказывает Любовь об одной из моделей. Серебристо-черный элегантный туалет (весьма легкий, замечу, вполне естественный для атмосферы «накаленной духовки», свойственной Хайфе в хамсин). Свободная, но не развязная, поза и черная сигарета в тонких пальцах руки, лежащей на поручне кресла. Поза сама по себе картинна, как и лицо, каждая черточка которого «проработана» его обладательницей. Чуть выпячена нижняя губа, чуть насмешливо изогнуты брови, во взгляде проскальзывает вызов. Эта дама должна много часов проводить у зеркала. «Так и есть, — подтверждает Приблуда. — Она ежедневно тратит на макияж не менее полутора часов».

«Когда в Вас проснулся художник? Как все началось?». «Еще в детстве. Болела целый год, не ходила в школу. Стала рисовать» «А как продолжалось?» «Училась три года в Репинской художественной школе в Харькове, потом пять лет в училище, шесть лет в Художественном институте. В общем, училась всю жизнь». И менялась, о чем свидетельствуют «говорящие» портреты израильтянок. Они очень отличаются по манере письма от добротных, со множеством деталей, но несколько статичных традиционных портретов, привезенных из Союза.

Любовь Приблуда очень пластична и динамична. Поэтому нисколько не удивительно, что одна из стен ее мастерской «пляшет». И здесь тоже, за каждым персонажем — история. Но — не либретто балета, а путь балерины: юной, или зрелой; нежной, как Одиллия, или темпераментной и экспансивной, как Кармен.

Когда я покидаю квартиру-студию-галерею Любовь Приблуды, расположенную, как и приличествует мастерской художника, на верхнем этаже здания, соседствующего с парком, где растут старые, в три обхвата, оливы, «в моей душе запечатлен портрет одной прекрасной дамы...», как пел Булат Шалвович Окуджава. Дама эта — Любовь Приблуда.