Долгая дорога в гетто

27 января - Всемирный день памяти жертв Холокоста

До начала войны моя семья (мама, папа, я и брат) жила в местечке Кодыма Одесской области. Война для меня началась с момента, когда к нашему дому подъехала машина с солдатами, и из нее выскочил отец. Он стал целовать меня, брата и маму. Мама очень плакала,   а  мы не понимали, что происходит. Прощание длилось недолго. Папа выскочил из дома, взобрался на машину и уехал. Как оказалось, навсегда. Мы остались в Кодыме,  а  все наши родственники эвакуировались. Мы не уехали, потому что мама болела,  а  мы с братом были маленькими (я – 1934 г., брат – 1937 г. рождения).

Немцы вошли в местечко в конце лета, и сразу заговорили о том, что всех евреев будут расстреливать. Наши соседи – русские и украинцы тоже говорили моей маме об этом. Мама плакала и обнимала нас. Зимой в дом пришли немцы и выгнали нас на базарную площадь. Там было много народа. Все кричали и плакали. Затем нас загнали в какие-то дома (по-видимому, оставленные людьми, которые эвакуировались).

Мы жили очень скученно, в каждой комнате было много человек. Всю территорию, где были эти дома, обнесли колючей проволокой и не разрешали выходить за ее пределы. Каждый раз в дома приходили немцы и разбрасывали вещи и постели жильцов по комнате. Теперь я понимаю, что они грабили, отбирая все лучшее для себя.

В одно морозное утро нас выгнали из домов на все ту же базарную площадь. Построили в колонну и куда-то повели. Мы шли день и ночь вдоль железной дороги, через поля. Колонну подгоняли, старики падали. Мы с мамой отстали от колонны, так как не успевали за взрослыми. Поздно ночью, не помню, в который по счету день, мы пришли к тому месту, куда согнали всех евреев. Это было "помещение" без крыши, только стены. Каждый день, вернее, утро, являлись немцы, и переводчик по-русски объявлял, что требуются швеи, сапожники, плотники и т.д. Люди думали, что их берут на работу, но обратно уже никто не возвращался. Мне уже было в ту зиму 7 лет, я все понимала. Мама тоже как-то собралась записаться "на работу", но я вцепилась в нее и не пустила. Не могу сказать, сколько мы там находились, мне тогда казалось, что долго.

Однажды к маме подошел какой-то мужчина и сказал:

– Фаня, ни ты, ни дети твои не похожи на евреев. Вы должны отсюда выбираться.

Он подошел к входной железной двери, открыл ее. Никого из охраны не было. По-видимому, грелись где-то, были уверены, что никто не сбежит. Кругом поле, засыпанное снегом, деревня, правда, была недалеко. Мы с мамой вышли наружу. Солнце светило в глаза, на снег было больно смотреть. Было очень холодно. Я думаю, что на наш уход никто из находившихся за дверью не обратил внимания. Ведь людей часто уводили куда-то.

На железнодорожной станции стояли составы с мадьярами (это я сейчас знаю,  а  в то время эти венгры для меня были немцами). Нам с братом давали печенье, конфеты,  а  мама тянула нас за руки, чтоб мы оттуда быстро уходили. Ночевали в поле, в стогу мама сделала нишу, и мы там спали.

Через несколько дней наших скитаний мы вновь очутились в Кодыме. Пришли в местечко ночью. Видимо, оно патрулировалось, потому что мою маму схватил какой-то полицай и стал кричать кому-то в темноту, что он поймал жидовку с жиденятами. К нему стали сбегаться другие полицаи. Но когда он узнал мою маму ( а  мама с папой до войны работали в магазине), он стал кричать подбегавшим полицаям, что обознался, ошибся, что это просто его кума (женщина, которая крестила его детей). Он схватил меня и брата за руки и быстро побежал с нами,  а  мама за ним. Он затащил нас в разрушенное фотоателье (я поняла это по валявшимся на полу негативам и стеклам) и наказал никуда отсюда не выходить, пока за нами не придет. Несколько дней мы там “жили”, чуть не замерзли. Крыши не было, окна выбиты, одни стены. Через несколько дней за нами ночью кто-то пришел и спрятал на чердаке какого-то дома. Там нас уже покормили. В это время в Кодыме отлавливали каким-то образом оказавшихся там евреев и помещали их в здании бывшей одноэтажной гостиницы. Местечко маленькое, гостиница тоже была небольшой. Как только набиралась партия людей, их выводили на расстрел. За городом самими обреченными евреями была вырыта яма. Последний путь соплеменников я наблюдала из окошечка на чердаке.

Сколько времени мы провели на чердаке, не знаю. Думаю, что недолго, потому что в одну из ночей нас оттуда забрали и спрятали в каком-то погребе. Там мы находились примерно месяц. В дверях погреба была щель, через нее нам просовывали еду.

У хозяев этого погреба были свиньи. Однажды хозяйка взяла меня в дом, чтобы я ей помогала готовить еду. Мне уже было 8 лет. В погребе оставались мама с братиком. Так как там было все время темно, у братишки стали болеть глазки, он плакал и просился ко мне. Хозяева испугались, что соседи могут услышать плач из погреба, и забрали ребенка в дом. Прошло некоторое время. Когда к хозяевам приходили гости, они нас прятали под кровать в холодной половине дома.

Однажды хозяева куда-то ушли, остались в доме только дети: я, братик и хозяйский сын моего возраста. Мне было поручено сделать еду для свиней. Когда я вошла в кладовку за отрубями, то в окно увидела, что в погреб стреляют полицаи.  А  ведь там была моя мама! Я сообразила, что нам с братиком надо бежать из дома, но не через парадную дверь. Дверь со двора была закрыта с внутренней стороны на большой крючок. Он был покрыт льдом, я не могла его открыть, мне помогал хозяйский мальчик. В доме было холодно, мой братик был в теплой одежде, но без пальто. Я схватила его на руки, и мы выбежали из дома. Братик был полный, мне было очень тяжело его нести. Я спряталась за угол дома и следила, куда пойдут полицаи. Как только они направились к парадному крыльцу дома, я с братом на руках побежала к погребу. Я плакала и звала маму. Мама – к счастью, живая и невредимая, – выбежала из погреба, и мы через огороды по глубокому снегу побежали к соседнему дому.

В огороде был коровник, мы спрятались там. Вслед за нами в коровник зашла женщина и стала кричать, что мы перепугали ее корову, что она вызовет полицию. Хозяйка выгнала нас. Мама взяла нас за руки и мы побежали дальше. Был солнечный зимний день, снег слепил глаза, лились слезы. Очутились мы у сторожки на железнодорожном вокзале, забежали туда. Когда нас увидела женщина, находившаяся там, она схватилась за голову, быстро закрыла дверь на крючок и начала плакать. Она узнала маму. Сразу дала нам маленькое розовое одеяльце, чтоб мы согрели братика, он был фактически раздет и очень замерз. Отрезала по куску белого домашнего хлеба, налила в чашку из глиняного кувшина молоко (все это у меня до сих пор перед глазами). Не успели мы взять в руки еду, как эта женщина вновь схватилась за голову и стала раскачиваться из стороны в сторону. За нами по следу пришли полицаи, она увидела их в окно. Нас повели по улицам местечка. Мама шла молча с братиком на руках,  а  я плакала и просила: “Дяденьки, отпустите нас. Мы спрячемся и никто нас не найдет”.

Наивный ребенок восьми лет! Это были молодые парни, служившие в полиции, они свою работу знали. Нас привели к яме, где расстреливали евреев. Был виден большой холм земли. Я поняла, что с нами хотят сделать. Но свершилось чудо. Почти у самой ямы мы услышали крик: "Стой!" Это кричал какой-то парень, бежавший за нами, очень высокий и невероятно худой. Оказывается, когда нас вели по улице, это случайно увидел из окна начальник полиции. Он играл в шахматы (так он потом сказал маме), посмотрел в окно и увидел нас. До войны он был другом моего отца,  а  во время оккупации стал начальником полиции и командовал расстрелом евреев. Я помню его имя, мы звали его дядя Петя. Петр Щербин.

Узнав маму, он послал вдогонку полицая, чтоб тот вернул нас в полицию. Там мама упала в обморок, ее привели в чувство. О чем с ней потом говорил "дядя Петя" я не знаю, не слышала. После всего, что произошло, тот парень, который вернул нас с того света, проводил нас из Кодыма до самой околицы, т.е. до самой дороги, ведущей до деревни Перижна. Оттуда мы должны добраться до местечка Чичельник Винницкой области. Там было гетто, и евреев не расстреливали. До деревни мы добирались долго, естественно, пешком. На ночлег нас никто не пускал, за это грозил расстрел, но еду выносили. Ночевали в поле, где стояли стога соломы. Крестьяне брали корм для скота, видели, что мы ночуем там, но никто нас не выдавал немцам. Раз в неделю нацисты приезжали на проверку села, нет ли там евреев.

Спасибо людям, что спасали нас, как могли. Сколько мы "прожили" в соломе, не знаю, я еще тогда не знала счет времени. Время шло, мы отправились дальше, в Чичельник. Днем солнце уже пригревало, по-видимому, был конец зимы. Вот в это время мы и добрались до места. Было еще много печального во время пути. Наша мама хотела оставить нас на дороге, чтобы кто-то из проезжающих крестьян подобрал и приютил,  а  сама хотела броситься в колодец. По дороге их было много. Я понимала, что она хочет покончить с собой, что она устала. Я плакала и не отпускала ее от себя.

В Чичельнике нас встретили не очень радушно. Староста гетто сказал, что у него нет возможности нас где-то поселить. Дома, в которых жили евреи, были переполнены. Мама сказала ему, что мы пришли "фын енэ вэлт" (с того света). Поселили нас в комнате, где уже жили люди. Мы спали на большом столе, без постели, ничего из вещей у нас не было. Маму каждый день забирали на работы, думаю, что на полевые, т.к. один раз она принесла нам початок кукурузы и сказала, что мы должны съесть его так, чтоб никто не видел: ее могут наказать за кражу.

Мама была очень слаба и работать в поле не могла. Ей в то время было всего 27 лет. Через некоторое время староста послал маму на работу на кухню, где немцам готовили еду. Она стала нам приносить кое-что из еды. До этого один раз в неделю нам выдавали на семью четверть буханки круглого хлеба. Как сейчас вижу эту четвертинку.

Запомнилось мне бегство немцев из Чичельника, мы все боялись, что нас напоследок расстреляют. Нас освободили весной, в марте. Мы вернулись пешком в Кодыму и там уже ждали возвращения отца с войны. Увы, он погиб на фронте.

Вскоре мы, дети, стали свидетелями расправы над полицаями. Петра Щербина и других полицаев повесили на привокзальной площади. Они висели там несколько дней с табличками на груди "Предатели".

Вот такая трудная дорога в гетто выпала на мою долю, вернее на долю моей семьи. Слава Богу, что нам довелось пройти путь обратно домой, пусть пешком.  А  ведь многие так и не проделали этот обратный путь...

Таковы мои детские воспоминания. Долгие годы я не могла набело переписать эти записи, которые сделала очень давно, но не хватило сил пережить это заново. Мне уже 75 лет, время уходит. У меня трое детей, шестеро внуков и мне хочется, чтобы они узнали о тех ужасах, которые пришлось пережить их маме и бабушке. Чтобы они ценили и любили жизнь, берегли мир на земле. Внуки будут рассказывать об этом в школах, где они учатся. Пусть никому и никогда не придется пережить такой кошмар.