РАФАЭЛЬ ШАРФ - ПОЛЬСКИЙ ЕВРЕЙ ДО МОЗГА КОСТЕЙ

ДЭВИД ФЛУСФЛЕДЕР

18 сентября в Лондоне в возрасте 89 лет скончался Рафаэль Феликс (  а  для друзей просто «Фелек») Шарф. Педагог, литератор, историк. Всего себя — не только разум, но и сердце — он отдал попыткам распутать безнадежно запутанный клубок польско-еврейских отношений.

Типичный краковский еврей довоенной эпохи, с юности занимавшийся предпринимательством, после войны он стал авторитетнейшим историком. Будучи агностиком, он еженедельно посещал занятия по изучению Талмуда. Человек крайне эмоциональный, он часто проливал слезы, но не стеснялся и заливисто смеяться, любил беседовать с людьми, умел радоваться, как ребенок, прогулкам по Хэмпстед-Хиту, автопортретам Рембрандта в «Кенвуд-Хаузе». Большая часть его жизни прошла в Британии, где он в 1944-м женился на англичанке — но так и остался «польским евреем до мозга костей» — «Измениться не смогу ни за что, да и не желаю».

Он был типичным краковянином своей эпохи, соединившим в себе три культуры — польскую, еврейскую и общеевропейскую. Польша, однако, все сильнее давала понять, что не отвечает на его любовь взаимностью. Евреям, даже тем, кто безумно любил великих польских поэтов, в этой стране становилось жить все труднее. В 1938 году Шарф покинул Краков — добровольно, но с тяжелым сердцем, ощущая себя дезертиром.

Молодой юрист рассчитывал на то, что Англия станет для него лишь перевалочным пунктом на пути в Палестину — как и его сосед, будущий премьер-министр Израиля Менахем Бегин, он подпал под обаяние харизматичного Владимира Жаботинского. Но, оказавшись в Лондоне, Шарф вскоре разочаровался в правом сионизме и с головой погрузился в бурную жизнь большого города.

Он работал лондонским корреспондентом «Нови дзяннек» — краковской еврейской газеты, выходившей на польском языке, и учился в аспирантуре в Лондонской школе экономики. Для Шарфа Лондон был городом Диккенса, Джона Голсуорси, Израэля Зангвилла, — но также сэра Освальда Мосли и его Британского союза фашистов.

В августе 1939 года в своей последней (как вскоре выяснилось) статье для «Нови дзяннек» Шарф написал: «Клянусь моей журналистской репутацией, что войны не будет». К тому времени, как это пророчество попало на стол редактора, немцы заняли Краков. Казалось бы, Шарф просто неверно оценил ситуацию — ведь все мы знаем, что произошло вскоре. Но в контексте той миссии, которую он впоследствии возложил на себя, эта юношеская клятва приобретает совсем иной оборот. Если мы надеемся понять, что же случилось с евреями в Польше в 1939-1945 годах, нам придется абстрагироваться от всех готовых мнений и полочек, по которым историки аккуратно разложили факты.

В полном смысле это возможно лишь изнутри — для человека, по-настоящему погруженного в эпоху, наделенного даром сопереживания, располагающего информацией.  А  информацию Шарф добывал с дотошностью ученого, с рвением, имевшим и психологическую подоплеку — ведь у него был «комплекс вины уцелевшего перед погибшими». Как-то Шарф не без легкого тщеславия заявил, что лучше него эту тему знает, максимум, один человек на свете — некий израильский историк.

Шарф участвовал во Второй мировой войне — служил в пехоте, затем перешел в военную разведку. Некоторое время проработал с Игнацием Шварцбартом, одним из двух представителей еврейской общины при польском правительстве в изгнании в Лондоне. Однажды в присутствии Шарфа Шварцбарт получил телеграмму от польских подпольщиков — это была первая весть о существовании лагерей смерти. В тот день Шварцбарт записал в дневнике: «Невероятно».  А  Шарф потратил всю свою оставшуюся жизнь, пытаясь объяснить, как невероятное стало возможным.

В конце войны он допрашивал немцев в Норвегии. Тогда-то он и отправился в первую из своих бесчисленных поездок «домой». Свою миссию Шарф сочетал с обязанностями отца семейства и с предпринимательской деятельностью (сначала он держал мастерскую по печати шелкографий, затем торговал акварелями английских художников). Он был среди основателей Института польско-еврейских исследований в Оксфорде,  а  также входил в редакционный совет «Библиотеки свидетельств о Холокосте». Каждое лето он возил студентов в Краков на летнюю школу в местном университете.

Его первая и, увы, единственная книга «Польша, что мне делать с Тобой?» («Poland, What Have I To Do With Thee?») вышла лишь в 1997 году. Это собрание его эссе, рецензий, предисловий и фельетонов задает неоспоримые нравственные критерии, несмотря на то (или благодаря тому), что автор старательно избегает анализа ситуации в категориях добра и зла. В предпоследней главе Шарф отдал дань памяти своему краковскому школьному учителю Бенциону Раппапорту.

«Раппапорт отвел меня в сторону и произнес слова, которые навсегда врезались в мою память: «Самое важное на свете — это вопрос, который должен задать себе человек, поднимающий глаза к небу: «Каково мое предназначение в этом мире?». Каждое утро задавай себе этот вопрос. Не пытайся на него ответить — краткого ответа не существует, он придет тебе в голову не сразу или не придет никогда. Да ответ, по сути, и не важен. Главное — уяснить, как важен сам вопрос, осознать, что у тебя есть свое предназначение и что ты должен его найти». Завет учителя не пропал даром — в соответствии с ним Шарф прожил всю свою жизнь, оставив большую семью: жена, трое детей, пять внуков.

Энн Карф пишет: «Прогулки по улицам Кракова с Фелеком Шарфом были незабываемым, но утомительным приключением. Безудержно влюбленный в польский язык и литературу, он пространно цитировал шедевры — на каждом углу останавливался, чтобы без запинки декламировать Мицкевича. Когда же мы шли по Дьетласской улице — главной артерии Казимиржа, еврейского квартала, он вспоминал имена и профессии всех ее довоенных обитателей — Эйнгорнов, Липшицев, Зонтагов, Оренстейнов и Раковеров. Почти все они погибли в годы Шоа.

«Как жить дальше, если почти все, кого ты знал: родственники, друзья, учителя, соседи, лавочники, нищие — умерли ужасной смертью,  а  ты избежал ее лишь по случайному капризу судьбы?», — писал Фелек. Для него этим капризом судьбы стал отъезд за границу — в 1938 году Фелек, журналист с юридическим прошлым, сменил Краков на Лондон.

Фелек был весь соткан из противоречий. В Польше он был сионистом, последователем лидера ревизионистов, Жаботинского,  а  позднее очень стыдился того, что так и не эмигрировал в Палестину вслед за своими сверстниками. Когда он посетил Израиль, Менахем Бегин, его друг по Польше, назвал Фелека «предателем» и отказался пожать ему руку.

Хотя Фелек старался оградить своих домашних от призраков минувшего, на закате жизни он горько сожалел, что не передал им свое еврейское прошлое, свои тревоги, то есть, большую часть своего «я». Также он опасался, что, стараясь уберечь их от тяжелых переживаний, он отчасти лишил детей их национального наследия. Впрочем, дети Фелека впитали в себя больше знаний и традиций, чем ему казалось.

Школьный приятель моей матери, деловой партнер моего отца, говорит Энн Карф, несмотря на то, что давно уже перестал верить в Б-га, каждый год председательствовал на нашем Седере, блистая непочтительным остроумием и вдохновенной эрудицией. Под конец ужина он непременно затевал обсуждение какого-нибудь животрепещущего, злободневного вопроса еврейской жизни. Это от него мы впервые услышали имя Примо Леви задолго до того, как оно стало общепризнанным в литературном мире. За этим столом я включилась в жаркие споры о том, как (и надо ли) сохранять разрушающиеся здания Аушвица. По мере того как я росла, он превращался для меня из друга семьи в личного друга.

До отъезда из Кракова Фелек никогда не бывал в доме «гоя». Много десятилетий спустя он был награжден «Орденом за заслуги перед Польской республикой» за свои усилия по наведению мостов дружбы между поляками и евреями. Он пытался встать на точку зрения поляков, чтобы, не срываясь на обличения, понять причины их предвзято-враждебного отношения к евреям,  а  также разобраться, что двигало теми немногими (их было всего два процента!) поляками, которые бесстрашно помогали евреям скрыться от нацистов. В то же самое время Фелек признавал, что главную опасность для скрывающихся евреев представляли именно поляки, поскольку немцы в большинстве своем не умели отличить поляка от еврея,  а  поляки умели и применяли это умение на практике. Кроме того, подчеркивал Фелек, если бы в печах лагерей смерти жгли не евреев,  а  поляков, Польша вскорости бы восстала против оккупантов.

Тем не менее он продолжал, к недоумению многих польских евреев своего поколения, ездить в Краков, где помогал организовать Центр Еврейской Культуры и добывать пожертвования на его финансирование. Отношение к Польше, свойственное ему самому и многим другим евреям, он называл «неразделенной любовью», но на деле в послевоенный период его ценили там больше, чем в Англии, хотя здесь при его участии были основаны «Джуиш куотерли» и Институт польско-еврейских исследований. Однако в стране, где прошла почти вся его сознательная жизнь, Фелек, по его собственному признанию, так и не ассимилировался.

Возможно, именно поэтому он взял на себя задачу по сохранению памяти о городе, который в Европе межвоенного периода был главным центром еврейской жизни, — Кракове. К этой теме он возвращался вновь и вновь, точно надеясь, что, живо описав обитателей города, сумеет их воскресить.  А  может быть, он не мог найти в себе силы, чтобы вновь их покинуть, — «комплекс вины уцелевшего».

Своим тревогам и переживаниям он находил практическое применение — пытался на их основе наладить диалог между двумя группами людей, которых (кроме своей семьи) он любил больше всего на свете, — между поляками и евреями.