|
Израиль всегда казался обществом середняков. Считалось, что здесь никто не умирает с голоду, но и особенно шиковать никто не может. И полагали, что это хорошо.
Пуританская печать честной бедности лежала и на бедных, и на богатых районах, отличаясь только направлением вектора: в бедной Шхунат ха-Тикве старались не опуститься ниже определенного уровня, в богатом Савионе пытались не выносить богатство напоказ.
Над бедными клохтали государство и благотворители: раздавали еду и одежду, устраивали благотворительные базары, строили в бедных районах богатые матнасы — районные дома культуры, в которых старушек и детей подкармливали, старушек развлекали, детей образовывали. И радовались: в Шхунат ха-Тикве появился кружок балета или консерватория. Придумали интеграцию: детей из бедных районов возили за тридевять земель в школы, где учились богатые (по местным представлениям). Давали этим детям горячие завтраки и дополнительные часы учебы. Старались обеспечить их одеждой и книжками. Устраивали шефство материально благополучных граждан над бедными многодетными семьями.
А порой переходили в этой своей благотворительной страсти все пределы: например, в начале 50-х забирали детей из бедствующих семей йеменских репатриантов под предлогом их, этих детей, смерти в больницах от болезни и отдавали в материально благополучные семьи. Намерения у не пойманных преступников были самые что ни есть альтруистические, — дать бедным и больным еврейским детям хорошую, сытую жизнь и образование.
Старики, роющиеся в помойках, были зрелищем невиданным. Как только такой экземпляр попадал в объектив телекамеры, страна вставала на дыбы. Министры лично занимались каждым случаем. В конечном счете, оказывалось, что прославившийся нищий либо сумасшедший, либо не нищий, а чуть ли не принц. Просто фантазия у него такая: по помойкам шастать.
Среди евреев попрошаек было мало. О них писали, что зарабатывают они лучше инженера. Евреи подавали щедро, а еврейские туристы — так те даже и богато.
Мне довелось в середине 80-х познакомиться с бомжем, ночевавшим в подъезде дома на Алленби, где жила моя приятельница. Жильцы зазывали его в дом, отправляли в ванную, стирали его белье и выносили ему на ночь матрацы и подушки. Кормили бомжа по очереди и на убой. А он объяснил мне, что живет по Ницше, все свое носит с собой, правда, по старости и немощи не носит, а возит в колясочке. А так у него есть квартира в Яффо. Он ее сдает. Кроме того, он получает пособие и денежные переводы от богатого сына из Америки. Но эти деньги лежат в банке на черный день.
Этот скоморошный ницшеанец как-то отбил у меня интерес к бомжеству. Я предложила приятельнице прогнать бомжа прочь из подъезда, в котором он квартировался, но она отнеслась к моему предложению с обидой. Никто не может отнять у еврея права на ежедневную мицву! Подъездный бомж создавал в этом доме атмосферу еврейского благочестия и еврейской солидарности.
Что до богатых, то тут бытовали критерии относительности — квартира повместительнее, машина побольше, наряды подороже, не какой-нибудь, а пятый абонемент в Тель-Авивскую филармонию. (Пятый абонемент считался вульгарной тусовкой, приходящей в филармонию не за музыкой, а чтобы проветрить шубы и блеснуть бриллиантом.) И постоянная старательная маскировка — не от налогового управления, а от соседского глаза. Быть богатым считалось в Израиле неприличным. Это плохо пахло. Мой знакомый владелец завода одевался в магазинах рабоче-крестьянской фирмы «Ата», автомобили покупал только подержанные и всегда той же марки и того же цвета, чтобы соседи не заметили, как часто он их меняет. Поскольку он жил в новом престижном тель-авивском районе, где бедные не селились, надо думать, что и соседи прятали от него свое благополучие. А возможно, они вместе обсуждали свои проблемы богатых людей за высокими заборами, окружавшими домики, которые виллами нельзя было назвать, даже с натяжкой. В Германии или Англии это были бы дома очень среднего класса, а в США того времени — даже домами бедняков. Пять небольших комнат, пятачок земли с тремя пальмами и двумя клумбами — какое это богатство?! Но и его прятали за двухметровым забором.
Из любопытства и удобства одновременно я записалась в начале 70-х в кантри-клуб Савиона, поселка богачей. Жили мы рядом, в Кироне, в олимовском единении четырех домов. Постепенно почти весь наш олимовский двор приобщился к этому наивысшему израильскому шику. Стоило это столько же, сколько и во всех других кантри-клубах. И вот сидим дружной кучкой мы — новые репатрианты со всеми нашими машкантами и ссудами, а рядом — министры, жены местных богачей, обладатели савионских вилл (это уж были виллы, но не шикарные. Участки, правда, побольше, зелень погуще, да и настурции высаживал садовник, а не жена заводчика с детьми). Ну и что? Над нами одно небо, под ногами — та же чахлая трава, перед глазами — та же подкрашенная синькой вода в бассейне.
А как-то там же, в кантри-клубе, тетенька, оказавшаяся легендарной богачкой, выговорила мне за слишком дорогие наряды от «Готекса». Нехорошо, сказала она, колоть глаза своим благополучием. Колоть — кому?
Я тут же решила, что это ей колет глаза мое олимовское благополучие (один такой купальник с халатиком — пять дополнительных ночных дежурств, между прочим!). Но, познакомившись с тетенькой чуть ближе, я поняла — это у нее идеология. Тетенька голосовала за «Аводу», работала добровольцем в ВИЦО, стояла за прилавком в магазинчике этой благотворительной организации по пять часов в день или ездила по стране в добровольческом фургончике раздавать солдатам благотворительные бисквиты и кофе. Одевалась она в недоступные тогда в магазинах немецкие юбки и кофточки, купленные за границей за деньги, составлявшие по олимовским понятиям состояние (какой там «Готекс»!), но тщательно подогнанные фасоном и цветом под точно такие же дешевые израильские поделки. Поездки за границу богачка не афишировала и их даже стеснялась. Говорила смущенно, что приходится выезжать в Европу по делам, но это для нее каждый раз только мука.
Богатство в Израиле требовалось искать днем с огнем, оно пряталось по темным углам, считая себя нелегитимным. В Тель-Авиве оно сидело в ресторанчиках типа «Альгамбры» или «Цезаря» и ело те же шницели и стейки, что и все остальное население, только платило за них вдвое дороже. Что такое были эти старые израильские рестораны для богатых и знаменитых, можно понять по все еще существующему ресторанчику Финка в Иерусалиме. Там специально уже сорок лет не меняют ни шторы, ни обивку, ни картинки. Ресторанчик славен еще и тем, что дважды отказал в месте за столиком Генри Киссинджеру — тот требовал освободить ресторан для себя и своей свиты, но старый Финк не пожелал выгонять своих постоянных посетителей ради какого-то выскочки из Нью-Йорка! Ресторанчик малюсенький и тесный, кормят не так уж изысканно, посетители одеты скромно и безвкусно. Но могут не впустить, если лицом и манерами не понравился.
Так и жил богатый Израиль до середины 1980-х годов — отдельно, но скромно. Да и сейчас в знаменитом, но пожилом Израиле те же порядки. Миллионеры в джинсах и старых рубашках, бриллиантовые короли в небольших квартирах, люди на машинах, именуемых в Европе средствами передвижения для людей с небольшим достатком. Не так давно довелось мне присутствовать на приеме в доме главы правительства в честь Хилари Клинтон. Так в Одессе бы сказали, что там нечем было прополоскать глаза. Весь бомонд Израиля вызывал в памяти толпу в московском метро в час пик, и не сейчас, а в эпоху Москвошвея.
Вот я и спрашиваю: зачем израильтянам большие деньги?
Нет, я знаю, что уже в 1970-е дамы израильского света ездили развлекаться в Европу и США. В кругах приличного достатка начали без конца говорить о возможностях потратить деньги в Европе, потом — о специфических местах в Европе и США, где можно потратить еще больше денег, а после вообще о том, где в мире можно получать удовольствия за совсем большие деньги. Но никому не приходило в голову, что можно тратить деньги дома, в Израиле. Гламурные снимки в семейных альбомах бывали помечены только заграничными адресами. При этом хозяева стеснительно добавляли: «Пришлось одеваться, как у них там принято. Что поделаешь!».
Не могу сказать, что мне нравилась или нравится эта социалистическая стеснительность. Однако когда в конце 1980-х и в 1990-х она сменилась полной беззастенчивостью израильского бомонда, стало как-то не по себе. Уж очень все эти нувориши были прозрачны. Уж слишком близко они все сидели к общественной тарелке.
Одно дело люди, которые привезли свои деньги в Израиль, чтобы вложить их тут в развитие производства, или компьютерные мальчики, придумавшие всякие невероятные электронные бирюльки, а также другие сравнительно честные бизнесмены. И совсем другое — бывшие голодранцы, нажившиеся на бесконтрольном присвоении государственного или общественного добра путем партийно-административно-родственного шахер-махера.
И если до середины 1980-х годов израильская бедность выглядела сравнительно прилично, а израильское богатство — достаточно жалко, то, начиная с этого времени, израильское богатство стало выглядеть беспардонным, а израильская бедность — унизительной.
Случилось ли это в связи с падением социалистической идеологии, или со сменой поколений, или с распадом сионистской идеи, не знаю. Но израильское богатство, особенно нечестно нажитое, перестало себя стесняться, а вслед за ним перестала стесняться себя и израильская бедность. Изменились и экономические показатели. Раньше они демонстрировали большую толщу сравнительного достатка, тонкую прослойку сравнительной бедности и совсем незначительную пленку настоящего богатства. Теперь показатели приближаются к состоянию стран третьего мира: узенькая прослойка уже чрезмерного богатства и большой слой катастрофической бедности, а между ними — непрерывно уменьшающаяся прослойка сравнительного благополучия.
Впервые началось и резкое социальное расслоение: если раньше богатые и бедные ходили теми же путями — школа, армия, общественные дела, то сейчас пути расходятся. Дети очень богатых людей учатся за границей, армия по большей части обходится без них и общественные дела тоже. Общество все меньше беспокоит то, что в Израиле есть не просто бедные люди, но и голодные дети (250 тысяч!). На рынках и в магазинах крутятся дети младшего школьного возраста, таскают тяжелые ящики, зарабатывают на обед. И это больше не беспокоит социальные службы. Покажи нынешним министрам хоть тысячу копающихся в мусоре старух, аппетита министрам это уже не испортит.
А нувориши уже без всякого стеснения демонстрируют свое неправедно нажитое богатство. Появились закрытые клубы, в которые вход даже людям среднего достатка запрещен. Это вам не кантри-клуб в Савионе. Откровенного пиара сладкой жизни становится все больше. И откровенного презрения к бедности — тоже.
Социалистическая уравниловка мне никогда не нравилась, а честно заработанное богатство меня никогда не раздражало. Дело тут в другом. Израиль перестал быть страной не то чтобы равных, но открытых возможностей. В нем создалась атмосфера золотой лихорадки на застолбленных по праву рождения участках. Вместо прежней элиты заслуженных ветеранов, которым многое можно простить за их труды на благо государства, появилась наследственная элита, которую положение уже ни к чему не обязывает, смешанная со все растущим количеством откровенных хапуг, не имеющих никаких обязательств вообще ни перед кем. Жить в стране стеснительных Альхенов было как-то приятней.
«Контекст», Израиль
|
