СТИХИ ВЛАДИМИРА ЧЕРЕПКОВА

ЮРИЙ КАПЛАН

Приношу извинения читателям издания за столь долгое отсутствие рубрики "Третьи ворота". Оно было вызвано уважительными причинами: презентациями поэтических антологий "Киев. Русская поэзия. XX век" и "Киевская Русь" в Киеве, Москве, городах Германии.

А сегодня мы представляем на суд читателей стихотворения Владимира Черепкова.

Владимир Черепков - народный депутат Украины двух созывов, член политсовета Социалистической партии Украины. В годы перестройки в течение нескольких лет был первым секретарем Артемовского горкома, т.е. фактически возглавлял властные структуры первой столицы Донбасса, старинного Бахмута, давнего центра солеварения. Не случайно ведь книга избранных стихотворений и поэм Владимира Черепкова называется "Соль жизни". Потому что всем своим многочисленным регалиям и высоким должностям Владимир Федорович предпочитает простое и скромное звание - поэт. Поэт, автор почти десяти поэтических сборников, предисловия к которым писали такие замечательные мастера слова, как незабвенный Леонид Вышеславский и Борис Олийнык.

Кстати, в фундаментальной антологии "Киев. Русская поэзия. ХХ век" (239 авторов, биографии, библиография), о которой я уже упоминал и где мне выпала честь быть составителем и главным редактором, Владимир Федорович выступил в роли заместителя главного редактора.

Стихотворение "Память" - не первое обращение поэта к еврейской теме. На его "боевом счету" есть еще "Бабий Яр", напечатанный в изданной в 2001 году к 60-летию трагедии поэтической антологии "Відлуння Бабиного Яру". И это не случайно. Дело в том, что в родном городе поэта Артемовске тоже был свой "малый Бабий Яр". В январе 1942 расчетливые оккупанты сэкономили даже на патронах и просто замуровали несколько тысяч еврейских детей, женщин, стариков в соляной шахте.

Уже в независимой Украине городские власти вместе с руководством еврейской общины Артемовска установили на замурованном входе памятный знак. И каждый январь в годовщину трагедии проходит у артемовской "Стены плача" траурный митинг. Один из руководителей еврейской общины Марк Габелев переслал в Киев Черепкову артемовскую городскую газету, в которой подробно рассказывается, как проходила траурная церемония в январе 2002 года. Артемовские школьники подготовили к этому дню поэтическую композицию и читали стихи из антологии "Відлуння Бабиного Яру" прямо у Стены плача.

Сам Черепков окончил в свое время Воронежский государственный педагогический институт и долгие годы преподавал в родном городе русский язык и литературу, был директором одной из артемовских школ. А привил юному Володе любовь к литературе его школьный учитель, Учитель с большой буквы, краевед, знаток артемовской старины ... Марк Владимирович Габелев. Приводим стихотворение, посвященное поэтом своему учителю:

Я видел немало,
Я слышал немало.
Цыганка сказала:
- Родился в рубашке.
А мне твое Слово
Под сердце запало,
И чувства в душе
Расцвели, как ромашки.
Сполна мне досталось
И света, и мрака,
Но в муках рождения
Каждого слога
Открыл я созвездье
Под именем Марка,
Чтоб к Храму Добра
Освещалась дорога.
Учитель и Друг!
До последнего часа -
Пока я на "ты"
С непокорной судьбою -
Со школьной скамьи,
Верь, я, как Санчо Панса,
В твоем донкихотстве
Иду за тобою.

Публикуемые стихи Владимира Черепкова - это шаги человеческой души по дороге к Храму Добра.

Надеюсь, именно так и воспримут их наши читатели.

ПАМЯТЬ

(Триптих)

Этот рассказ я слышал трижды. За точность не ручаюсь. Может быть, в устах разных людей он звучал по-разному, но меня поразило сложное сплетение проблем.

Переписывать историю на злобу дня - дело неблагодарное и бесперспективное. Однако ее надо знать и извлекать из нее уроки, чтобы вчерашний день не только не мешал жить сегодня, но и смотреть в будущее. В ней и прекрасное, и уродливое - рядом. Даже у войны с нечеловеческим лицом есть эпизоды, которыми грех не гордиться.

Спасение еврейских детей в польских монастырях - один из них. Память о добре священна! А еще каждый, независимо от того, к какому народу он бы ни принадлежал, должен помнить, кто он.

В задымленном варшавском гетто
(Свой у войны - кровавый счет:
Все переводит в брутто - нетто)
Еврейский сход - среди трущоб.
Шма, Исраэль!
Лихое бремя.
Что ждет их завтра?
Смерть и прах.
Шма, Исраэль!
Решили: время -
Спасать детей в монастырях.
Их передали темной ночью.
У матерей глаза - до звезд.
Все это видел Бог воочью,
И ни один не выдал ксендз.

***

Война прошла. Осталось эхо.
Забыть кошмары бы скорей...
Вдруг из Америки приехал
Один седой, как лунь, еврей.
- Скрывать сей факт
не надо больше:
Зовут детей язык и флаг!
И дом...
- Но это дети Польши! -
Ответил с гордостью поляк.
Но это...
(Я застав руїну,
Післявоєнний переляк.
"Любіть, як сонце, Україну", -
Писав Сосюра, мій земляк.
Люблю її красу і мову!
В Донбасі я до всього звик -
Не заважав вести розмову
Мне "мой второй родной язык".)

Старик лишился дара речи.
Стал тесным, душным кабинет.
Но я могу просить о встрече?
И как внезапный выстрел:
- Нет!
- На полчаса.
Минут на десять.
Я дал обет, и мне его...
- У Вас же было время взвесить...
Они не помнят ничего.
- Но...
(И старик, не зная броду,
Полез, теряя в споре нить.
Хрипел:
"Еврейскому народу
Детей прошу Вас возвратить!")
Почтенный ксендз не вздрогнул даже.
- Не будем спорить, кто кого...
Беседа всех их взбудоражит.
Они не помнят ничего.
Еврей присел.
- Секунд на тридцать...
(Святой отец к окну прошел.)
На полминуты...
Помолиться...
В ответ услышал:
- Хорошо...

***

К исходу дня в огромном зале,
Который ко всему привык,
Монахи всех детей собрали,
И вышел к ним чужой старик.
Слова застряли в горле комом.
Кипел за окнами апрель.
Старик, как издавна знакомым,
Едва шептал:
- Шма, Исраэль!
Адо... (заплакал) элогейну...

(Хвала живительной весне!
Люблю Германию и Гейне,
Фашистов бил бы и во сне!)

Под божьим сводом,
и не где-то,
А в Польше,
стали выдыхать
Спасенные от смерти дети
Родное:
- Адонай яхад!
Весенний день смешался с ночью.
У старика глаза - до звезд!
Все-то видел Бог воочью,
И за людей молился ксендз.

________

Шма, Исраэль! - Слушай, Израиль! - библейская молитва. В средние века евреи произносили ее перед мученической смертью на кострах инквизиции.

Адо элогейну - Бог милостив (из молитвы).

Адонай яхад! - Вместе с Богом! (из молитвы).

БАБИЙ ЯР

Ветер. Одуванчик зябнет лысый.
Пряжа простелилась по траве.
Осень, как царевна, шубы лисьи
держит для деревьев в рукаве...
Притупляет время чувство боли.
Жизнь - то тупики, то миражи.
С убиенных, а с живых тем боле,
надо соскребать коросту лжи.
И вождей сменили и знамена.
Воронье сменило соловьев.
Я всегда за то, чтоб поименно
отвечал бы каждый за свое.
Тлеет Вера, словно шнур бикфордов,
мертвых будоража до сих пор.
Бабий Яр - по сути целый город
с душами, убитыми в упор.
И у каждой - имя и обличье.
Всех накрыл исчадья ада вал...
Нынче подлость, как и безразличье,
тоже убивает наповал.
... Время зарубцовывает раны,
чувства догорают, но в золе
тлеет Совесть... Точку ставить рано:
остается Память на Земле.

ЛИНИЯ РАЗРЕЗА

Сейчас бы мне устроить перекличку:
Быть может, нет кого в друзьях уже.
Друзья...
Я выбирал их не по лычкам,
Душевный,
Выбирал их по душе.
И вот теперь,
Когда они далече,
А за окном в подснежниках весна,
Я все, что есть,
Готов отдать за встречи,
Хотя   б  за то,
чтоб видеть их во снах.
Но каждый звук
Приходит болью острой.
Под шум жены:
- На двери не глазей...
Да, жизнь мудра -
И мне мои медсестры
Показывали истинных друзей.
А остальным
(У них свои заботы:
Дом, огород,
Текущие дела)
За то, что были,
А не ради моды,
Я никогда не пожелаю зла.
Зачем?
Оно что ржавчина железу...
Живу, как жил,
Былого не черня.
Случилось так,
Что линией разреза
Больница послужила для меня.

НА БАЗАРЕ

Жвачки, тряпки
фирменные ложки,
Побрякушки,
бабочки с ладонь,
Крашенки, намордники, матрешки
И торговец, как троянский конь.
Все, что хочешь, было бы в кармане.
Ноги сбил.
В ушах - один галдеж.
"Золотой! -
Сочувствуют цыгане. -
Может, ты иголку не найдешь?".
Эх, мои ромалэ!
Спозаранку
Мучает меня одно и то ж:
Как нам выжить,
Если Ваньку-встаньку
На базаре даже
не найдешь?