Сколько раз вы слышали, что в глубине души все люди одинаковы? Среди великого множества заблуждений, разделяемых представителями всех культур, это, несомненно, самое распространенное.
Оно вселяет в американцев уверенность, что при первой же возможности любой мусульманин забросил бы джихад, сбрил бы бороду и переехал в пригород, где, обогатив собою этническое и религиозное разнообразие соседей, он стал бы приглашать их на барбекю на заднем дворе, где мог бы обмениваться не слишком чопорными анекдотами со своими новыми друзьями, пока поросенок неторопливо исходит нежным соком на гриле, а хозяйка, в тесных шортах и футболке, с волосами цвета вороньего крыла, вьющимися волной по ветру, обносит гостей «будвайзером» и «зинфанделем», удивляясь отсутствию дочери, которая давно должна была вернуться из кухни с фруктовым салатом, а вместо этого, как выяснится позже, заперлась в гостевой спальне с очкастым еврейчиком из дома напротив и изо всех сил старается не подпустить его слишком близко к заветному пределу, не оттолкнув при этом слишком далеко, чтобы он не потерял интереса к процессу. В силу того же заблуждения мусульмане твердо верят, что мы при первой же возможности радостно перебили бы мусульман, осквернили бы их трупы, изнасиловали жен, обратили в рабство детей, изгадили мечети, растащили пожитки и отпраздновали бы победу плясками и раздачей сладостей на улицах Нью-Йорка и Тель-Авива.
Каждый верит, что все остальные разделяют его надежды и страхи. Не стоит даже пытаться объяснить мусульманам, что мы предпочитаем никого не убивать, но когда у нас нет выбора, то мы хороним трупы с максимальной быстротой и уважением к мертвым, что их верблюды не вызывают в нас сексуальных поползновений, что рабство противно нашей культуре и т. д . Точно так же американцы не в силах поверить, что мусульмане не мечтают о демократии, что отделение мечети от государства — для них святотатство, что идея всеобщего равенства им так же мерзка, как обмен женами.
У меня есть для вас хорошие новости и плохие. Вот хорошие: в своей основе все люди и вправду ничем существенным друг от друга не отличаются. А вот плохие: убедиться в этом можно только при вскрытии. Наши общие черты ограничены анатомией и не имеют ни малейшего отношения к цивилизации.
Сравните, например, мать, чей ребенок погиб от руки араба-камикадзе, с матерью самого камикадзе. Мать камикадзе приглашает родных отпраздновать главное достижение в жизни ее сына. Она гордо делится с ними своей заветной мечтой: она мечтает, чтобы ее пока еще живые 17 детей пошли по стопам своего брата, и чем скорее, тем лучше. Она скромно умолчит, что уже умножила 25 тысяч долларов на 18 и была приятно ошарашена результатом, но гости все поймут и, слушая ее, будут путаться в нулях, занимаясь арифметикой в уме. Мать погибшего ребенка ничего говорить не станет, потому что не сможет. Воздух, которым она дышит, превратился в невыносимо горький и, к сожалению, очень медленный яд, и ей понадобится время, чтобы понять, что у нее нет выбора, кроме как научиться дышать этим ядом так же, как она дышала тем же сладким воздухом, что и ее сын, пока обгорелые ошметки его тела не пришлось соскребать с мостовой.
Неужели вы верите, что эти две женщины мечтают об одном и том же? Неужели вы верите, что у них есть хоть что-нибудь общее, кроме принадлежности к одному биологическому виду?
Конечно, если все разложить по полочкам, мы, в конце концов, поймем, в чем дело. Силясь осмыслить новое, человек, если он не Эйнштейн, пытается втиснуть его в тесные рамки старого. Учитывая, однако, что и обычных евреев на Земле — меньше четверти процента, на Эйнштейна лучше не надеяться. Поэтому в поисках системы в безумии мусульманского терроризма мы ищем аналогии ему в нашей собственной культуре. Есть ли у нас таковые? Конечно, есть. Время от времени какой-нибудь бедолага, осатанев от несправедливости жизни, является к себе в контору с ружьем и начинает сажать пули в кого ни попадя. В результате кого везут в морг, кого — в больницу, а сам стрелок либо оставляет последнюю пулю себе, либо его убивает полиция, либо он проводит остаток своей дурацкой жизни в тюрьме. В Америке это называется «go postal», потому что, в силу не выясненных пока причин, такая неприятность часто происходит с работниками почты.
Памятуя о политической корректности, мы говорим, что в терроризме проявляется отчаяние мусульман, и, довольные собой, начинаем изобретать пути облегчения их тяжелой жизни. И происходит все это, допустим, в пятницу утром.
А в пятницу вечером солнце заходит, и начинается суббота. В это время всеми уважаемый мулла тридцати с небольшим лет спокойно, с достоинством прощается со своей женой и двумя малолетними детьми и, навеки покинув свой приход, отправляется на заранее выбранную автобусную остановку в Иерусалиме. Там он втискивается в переполненный автобус и, не обращая внимания на недовольство попутчиков, но и не хамя сверх необходимого, пробирается в самую середину, где толпа гуще всего. Там он взрывается, убивая самого себя и множество других людей, большинство из которых — дети, многие — младенцы, и все до одного — евреи, в чем, собственно, и состоял смысл затеянного. Его молодая вдова гордо сообщает репортерам, что покойник всегда мечтал стать шахидом, и рассказывает, как она счастлива, что он, наконец, в раю.
Не обращая внимания на явное отсутствие отчаяния в мотивах этого преступления, я хочу задать моим читателям-женщинам ряд вопросов. Согласились бы вы выйти замуж за человека, открыто мечтающего о самоубийстве? Хватило бы у вас дури завести от него детей? Позволили бы вы ему их воспитывать, зная, что он превратит их в таких же маньяков, как он сам? Понравилось бы вам, ложась с ним в постель, знать, что вашей живой любви он предпочитает нездоровую мечту о полуроте райских гурий, несмотря на то, что за осуществление своих грез ему придется заплатить смертью — своей и других людей? Вряд ли. Тогда откуда в вас уверенность, что в глубине души вы ничем не отличаетесь от ваших арабских сестер, что у вас с ними — одни мечты, одни надежды на будущее ваших детей? Согласились бы вы послать своих детей в школу, где их будут учить не ботанике и литературе, а самоубийственной ненависти к другим людям?
Вышеупомянутый мулла — не исключение. Движимые ненавистью к евреям, эти люди бросают все, что составляет жизнь нормального человека: семьи, друзей, работу. Одно из массовых убийств нынешней интифады совершил английский адвокат арабского происхождения. Другой бандит был выходцем из семьи преуспевающего каирского адвоката. Если ими двигало отчаяние?! Голда Меир была тысячекратно права, говоря, что арабы ненавидят евреев сильнее, чем любят собственных детей. Ее слова должны бы быть безвкусной гиперболой, метафорой с гадким душком. К сожалению, они — точнейший диагноз ситуации.
В силу причудливого совпадения единственный американец, уличенный в причастности к бойне в Мадриде, оказался одновременно адвокатом и новообращенным мусульманином. Если его спросить, из какого отчаяния он пошел на страшное преступление, он, возможно, ответит, что хотел облегчить страдания мусульман. У адвокатов и мусульман есть одна общая черта: их заботит не правдивость их слов, а вероятность обоснованного возражения. В данном случае возразить не составляет труда: массовое убийство в Мадриде не облегчило ничьих страданий, а, наоборот, причинило массу страданий ни в чем не повинным, кроме трусости их правительства, людям.
Нет, у осатанелых почтовых клерков нет ничего общего с мусульманскими террористами. Если вам нужна аналогия терроризму в нашей жизни, взгляните лучше на стрельбу в американских школах. Стрелками неизменно оказываются белые подростки, растущие в комфортабельных домах, принадлежащих благополучным респектабельным представителям среднего класса. У юных убийц нет ни малейших причин для отчаяния, но их страдания, тем не менее, вполне реальны. Они страдают от невыносимой ненависти ко всему вокруг, и ничем, — кроме как убийством, — их страданий не утолить.
Верите ли вы, что в глубине души ничем не отличаетесь от этих подростков? Полагаю, что нет. Подумайте также о том, что, ничего не зная об организаторах следующего расстрела в школе, мы точно знаем, кто совершит следующий теракт.
«Forverts»
|