ЧУДОМ СПАСЕННАЯ, ИЛИ БАБЬЕ ЛЕТО В БАБЬЕМ ЯРУ

МИХАИЛ ФРЕНКЕЛЬ

С годами я стал больше любить ясную погоду. Но есть место, в котором солнце и теплое безветрие кажутся мне противоестественными. Это - Бабий Яр. Природа, однако, не спрашивает у нас, какой ей быть.

За минувшие годы мне довелось побывать здесь множество раз. Не только в дни скорби, но и как журналисту, освещавшему визиты в Бабий Яр различных делегаций. На этот раз я пришел сюда один через несколько дней после очередного состоявшегося у "Меноры" митинга.

Вновь светило солнце. Но на душе было пасмурно. Стоя у края крутого обрыва, я думал о том, что память, оказывается, не бывает вечной. Особенно, если кое-кому невыгодно помнить.

Сегодня в бывшей цитадели фашизма - Германии - существует закон, согласно которому за проявления расизма и отрицание Катастрофы времен Второй мировой войны следует уголовное наказание. И самое важное - этот закон не просто существует, он, если нужно, четко работает. У нас же в Украине вот уже несколько лет нельзя призвать к ответу газетки, отрицающие как саму Катастрофу, так и массовые расстрелы в Бабьем Яру. Основной "пафос" публикаций в этих изданиях - густопсовый антисемитизм, но попутно ставится под сомнение и гибель тысяч людей других национальностей.

С авторами подобных "исторических" исследований говорить не о чем. В "лучшем" случае они выполняют хорошо проплаченный заказ, в худшем - излагают собственные мерзопакостные взгляды. Однако с дней ужаса прошло немало лет, и уже выросло поколение, почти ничего не знающее о страшных событиях осени 41-го.

И хотя над Бабьим Яром памятник уже есть, но нет настоящего мемориала и музея, хотя экспозиции о трагедии в Киеве давно существуют в других странах. Обидно. И особенно это неприятно, потому что к преуменьшению еврейской трагедии Бабьего Яра в последние годы приложили руку и некоторые не в меру амбициозные и кичливые субъекты, причисляющие себя к деятелям еврейского движения.

Вот почему сегодня я хотел бы познакомить читателей газеты с воспоминаниями о страшной трагедии чудом пережившего ее человека. Для меня воспоминания Дины Мироновны Проничевой, найденные в Центральном государственном архиве Украины и переданные мне известным историком, профессором Феликсом Левитасом, особенно дороги, поскольку я знал Дину Мироновну как просто тетю Дину - двоюродную сестру моего отца. Тетя Дина была одной из главных героинь знаменитого романа Анатолия Кузнецова "Бабий Яр". То, что вы сейчас прочтете, лишь фрагменты из рассказанного ею, но и они вызывают боль в сердце.

"19 сентября 1941 года в город Киев вошли немцы.

20 сентября домой пришел муж из окружения. Из Перемышля со своей частью добирался до Фастова, где и попал в окружение, но их отпустили. Настроение, конечно, было паническое: ни пищи, ни воды, ни света - ничего не было.

Числа 24-25 сентября по Киеву начались пожары. Был взорван Крещатик, горели улицы Пушкинская, Свердлова. Начались облавы, немцы ходили ночью по квартирам, выискивая евреев. Я жила у свекрови, она была женщина набожная, у нее висели иконы, и когда пришли немцы, она указала на иконы, мол, мы русские, и немцы меня не тронули.

  А  по городу распускались слухи, что все пожары происходят из-за евреев, которые остались здесь, не эвакуировались, после чего 28 сентября 1941 года всюду расклеили приказ, в котором было написано: "Всем жидам взять с собой теплые, ценные вещи и явиться завтра, то есть 29 сентября, в восемь часов утра на улицу Дегтяревскую". За неявку - расстрел. Подписал объявление немецкий комендант.

Мои два брата ушли на фронт. Младшая сестра оставалась с больными стариками-родителями. Они меня попросили их проводить, думали, что евреев будут куда-то вывозить, так как приказано было взять теплые вещи. Я пошла со стариками,  а  дети остались с мужем дома.

В семь часов утра я была у своей матери, и в начале восьмого мы отправились в указанное в приказе место. По улицам пройти было невозможно - на подводах, машинах, двуколках везли вещи, стоял страшный гул, людей собралось очень много: старики, матери с грудными детьми, старухи. Мы шли толпой.

Дойдя почти до ворот еврейского кладбища, мы увидели, что там проволочное заграждение, противотанковые ежи. У входа стояли немцы и полицаи, пропускавшие за заграждение. Туда войти можно было свободно,  а  на выход никого не пропускали, кроме переводчиков.

Люди на расстрел шли все окровавленные. Я все это видела сверху, не доходя до этого коридора. Но когда я посмотрела в сторону раздетых, очевидно, меня снизу заметила мать и закричала: "Доченька, ты не похожа, спасайся!". Мне хотелось броситься их защищать, но инстинкт самосохранения подсказал - ты не спасешь. Я должна была пройти этот коридор. И я прошла под ударами немецких палок, но прошла, не согнувшись, прямо - выдержала все.

Сошла вниз прямо к полицаю и сразу же поинтересовалась у него на украинском языке, где комендант. Он спросил, зачем мне комендант. Я ответила, что я не еврейка,  а  украинка, шла сопровождать сотрудников, попала сюда случайно. Он как-то посмотрел на меня, спросил документы. Я показала ему членский профбилет и трудовую книжку, где национальность не указывается. Он поверил мне, потому что фамилия русская, отчество тоже как-то звучит по-русски, и указал на бугорок, где сидела небольшая группа людей, сказав: "Садись, подождешь до вечера, когда всех жидов перестреляем, вас выпустим".

Я поднялась на бугорок, села. Сначала смотрела на все эти ужасы: на моих глазах евреев раздевали, били, люди истерически смеялись, видимо, сходя с ума, становились за несколько минут седыми.

Грудных детей вырывали у матерей и бросали вверх через какую-то песчаную стену, всех голых выстраивали по два-три человека и вели на возвышенность к песчаной стене, в которой были прорези. Туда люди входили и не возвращались.

Паспорт я выбросила заранее, не дойдя "коридора". Я все-таки ждала вечера, не зная, что меня ждет.

Вечером подъехала машина, и немец-офицер, который в ней сидел, сказал, чтобы нас всех расстреляли, потому что если хоть один человек отсюда выйдет и проговорится в городе, что он здесь видел, то на второй день ни один жид не явится. Нас всех повели расстреливать туда же в песчаный разрез, куда заходили все. Но нас не раздевали, так как уже было темно и немцы устали. Я шла примерно во втором десятке. На выходе из этого разреза слева был небольшой выступ, где выстраивались все люди и с противоположной стороны из пулеметов их расстреливали. Люди падали в очень-очень глубокую пропасть. Я закрыла глаза, сжала кулаки и сама бросилась вниз до выстрела. Конечно, мне казалось, что я лечу целую вечность, так как было очень высоко. При падении я не чувствовала ни боли, ни удара - ничего. У меня было единственное желание - жить.

Сначала меня обдало всю кровью, по лицу стекала кровь. Я слышала стоны. После нашей небольшой группы в этот вечер уже никого не расстреливали. Мы лежали сверху ямы. Потом я услышала предсмертную икоту, плач - это все исходило от недобитых людей, от умирающих.

Немцы светили фонариками сверху и стреляли вниз, добивая недострелянных. Недалеко от меня кто-то сильно стонал, и немцы спустились вниз, их это очень раздражало, ходили по трупам и достреливали тех, кто шевелился.

Один из полицаев или немцев, споткнувшись, перелетел через меня так, что я перевернулась. Он просветил фонариком. Не обнаружив у меня крови на теле, увидя, что одежда не была простреленной, он сказал об этом немцу. Меня подняли, ударили, потом бросили. Я не охнула, не застонала. Один немец стал мне ногой на грудь, другой - на руку, но и в этот раз я не застонала. Они решили, что я мертва, оставили меня в покое и ушли.

Через некоторое время я услышала прямо чуть ли не над самым ухом: "Демиденко, давай сюда, засыпай". После чего послышались какие-то глухие удары, потом все ближе и ближе, и я почувствовала, как на меня посыпался песок, - это присыпали трупы. Мне стало очень тяжело, так как я лежала лицом вверх.

Не знаю, сколько пролежала, но когда начала задыхаться, собрала все силы и стала барахтаться. Решила - пусть лучше расстреляют, чем я заживо буду похоронена. Здоровой правой рукой (левую руку немец мне вывихнул, когда стал на нее), стряхнула песок с лица. Вместе с воздухом наглоталась песку, закашлялась. Перепугалась, что меня обнаружат и застрелят, но все-таки думала - авось, выберусь, спасусь. Я, конечно, старалась кашлять тихо. Почувствовав облегчение, стала снова барахтаться и вылезла...

Разглядеть, куда ползти, было невозможно, так как глаза засыпаны песком и, кроме того, стемнело.

Потом, пролежав немного в темноте и привыкнув к мраку, я рассмотрела, что на большом расстоянии вокруг - четыре стены,  а  ползти мне нужно к той стене, откуда мы свалились, и я поползла туда. С большим трудом, из последних сил, я выбралась наверх, и в ту же минуту меня кто-то окликнул. Это оказался мальчик 14 лет, которого звали Мотя. Я приказала ему молчать, и мы поползли вместе. Он во всем меня слушался. Долго мы ползли по поверхности, но уйти нам не удалось, так как кругом были яры.

Уже начало светать. Нам надо было куда-то спрятаться. Мы опустились метра на два с половиной вниз за одну из стен и скрылись в кустах.

Рассвело, и на противоположной стороне в направлении Куреневки мы увидели: немцы вели двух женщин-евреек. Я хорошо знаю, что это были еврейки, так как слышала, как они кричали на еврейском языке. Немцев было семь человек, они по очереди насиловали женщин, потом тут же закололи их кортиками и сбросили вниз. Потом я увидела одну старушку, которая бежала по той же противоположной стороне, и ребенка - мальчика лет шести-семи, который бежал за старушкой и кричал: "Бабушка, я боюсь",  а  она от него отмахивалась. Два немца догнали их и убили сначала ребенка,  а  потом старуху.

Также я увидела, как подошла какая-то женщина с ребенком на руках, смотрела вниз, смеялась и разговаривала с немцами, которые в нее стреляли...

Потом к вечеру у меня начались галлюцинации: я видела перед собой все время отца, мать, сестру, одетых в белые длинные халаты. Все они смеялись, кувыркались, и я засмеялась вместе с ними, потеряла сознание и свалилась вниз в обрыв.

Когда очнулась, надо мной сидел Мотя и плакал, он думал, что я умерла. Я очень быстро сообразила, где нахожусь, и мы поползли с ним дальше. Уже было совсем темно. Доползли мы с ним до конца выступа в яру, засели слева в кустах. Для того чтобы спастись, нужно было переползти большой луг, подняться на гору и тогда только попасть в Куреневскую рощу.

Мы договорились с мальчиком, так как он был почти раздет,  а  я все-таки в темном, что он поползет первым и, если все будет благополучно, помашет веткой, и тогда поползу я. Но он перелез и попал прямо на охрану, его сразу же расстреляли. Я чуть не потеряла сознание. Снова одна. Кругом был песок, я сделала ямку, потом засыпала ее, как будто бы над могилой, поплакала, так я словно бы похоронила ребенка"...

- Ось, пан, сюда, - сказала полицаю, указав на Дину, хозяйка дома, куда она пришла на второй день расстрелов. Проничеву арестовали, но вечером Дине и ее новой подруге Любе удалось бежать. Они выпрыгнули из грузовика, который снова вез их в Бабий Яр...

"На третий день нас обнаружили. Шли два немца и инженер завода, который меня за кого-то принял (он обознался) и спросил: "Вы, кажется, работали у нас в инструментальном цеху?". Я поспешила согласиться с ним, что действительно работала, и он объяснил немцам, что я местная.  А  я уже рассказала про Любу, что это моя родственница, мы были в окопах, пришли домой, но наше здание разрушено, потому мы здесь и поселились.

Нам поверили и предложили перейти в бывшие армейские казармы, так как завод огораживался и вокруг жить нельзя. Мы согласились, что было делать. Была суровая зима. Надеть нам было нечего, голодно было. Я крала у них продукты и передавала в город детям через двоюродную сестру Тасю. Иногда в город и я приходила. Адрес также знала и Люба: она приносила краденые продукты детям..."

(В документах - неточность. Женщину, помогавшую Дине, звали не Тася,  а  Тося. И была она ей не сестра,  а  жена двоюродного брата, то есть моего родного дяди Ильи, погибшего на войне. Тетя Тося по национальности была полька, и поэтому немцы ее не трогали. Между тем, она была связана с киевским подпольем.)

"...11 декабря 1941 года Любу выдали, на нее донесли, 12 декабря на рассвете Люба бежала. К этому времени я уже забрала к себе на кухню своего двухлетнего сына, так как в Киеве детей от смешанных браков расстреливали. Сына я выкрала. Вернее, я подослала домой девушку, знакомую Наташу Гриневу, она выкрала сына и привезла ко мне.

Потом выдали и меня.

23 февраля 1942 года, как раз в день Красной Армии, за мной приехало гестапо, чтобы окончательно забрать меня. Это было на рассвете, часов в семь утра. Наташа ушла на завод. Я с ней договорилась заранее, что если меня заберут, то ребенка оставлю ей,  а  она привезет его к мужу в Киев...

В это время я узнала, что мой муж арестован. До 1945 года я ничего о нем не могла узнать. В 1945-м году вернулась из Германии пианистка, работавшая с нами до войны, которая после ареста Проничева видела его на тяжелых работах. Она приносила ему покурить и покушать, но когда однажды она пришла, ей сказали: "Не носите больше ничего, его уже нет". Проничева арестовало гестапо. Пианистка попыталась еще раз прийти, но ей говорили, что его расстреляли. Так ли это - она не могла доказать, но больше никто о Проничеве ничего не знал..."

(Проничев был арестован и казнен из-за того, что на него донесли. В разговорах со знакомыми и незнакомыми он последними словами ругал фашистов.)

"...Привели нас в Лукьяновскую тюрьму, где я просидела 28 суток. Били меня сильно. Там работал полицай Митя, который часто передавал мне лишний кусок хлеба, папиросы. И вот когда меня взяли на последний допрос, он, оглушив ударом приклада конвоира,  а  меня, почти полумертвую, избитую, унес. Мы очутились с ним напротив больницы Калинина, в районе Шулявки.

Возле больницы он посадил меня и сказал: "С тобой далеко я не уйду, мне нужно спешить. Я не полицай,  а  партизан. Меня зовут Митя".

Он поцеловал меня и исчез...

...Машинист сцены театра Афанасьев, когда стали преследовать меня в театре, среди артистов, просто заявил, что если кто меня обидит, будет иметь дело с ним. Он взял меня под свою защиту, так как у него на глазах, незадолго до моего прихода, расстреляли его жену - еврейку и убили трехмесячного ребенка.

Много раз мне приходилось бегать из села в село, из города в город. Об опасности меня всегда своевременно предупреждал Афанасьев.

Так я страдала до прихода Красной Армии, то есть до 28 декабря 1943 года. Под бомбежкой добрались до Киева. Единственная мысль была у меня - может быть, я что-нибудь узнаю о детях. В Киеве мне сказали, что дочь моя была направлена в детдом, о сыне я ничего не могла узнать.

Я ходила из детдома в детдом, везде и всюду, где только могла. Потом мне сказали, что детей, которые находились там, где моя дочь, расстреляли.

12 марта 1944 года привезли детей на Соломенку. Я пошла туда. Когда я спросила Лидочку Проничеву, мне вывели девочку, в которой я узнала свою дочь. Она сначала бросилась ко мне,  а  потом остановилась, потому что отец, Проничев, учил ее: "Если встретишь маму, говори "тетя", потому что нас всех расстреляют". Но когда я сказала: "Доченька, теперь уже можно сказать "мама", она бросилась ко мне на шею с криком "мамочка". Здесь произошла трогательная встреча. Все кругом плакали. Через несколько дней, обходя детские дома, я нашла и сына.

Афанасьев, с которым мы сошлись, уехал на фронт. Я осталась одна - голая, босая. Из одеяла пошила себе пальто и в нем ходила. Взять детей было очень тяжело, так как сама жила впроголодь. Мне пошли навстречу, и дети мои остались в детдоме. Афанасьев вернулся с фронта инвалидом Отечественной войны 2-й группы".

...После войны Григорий Афанасьев и тетя Дина поженились. Она снова стала работать в кукольном театре.

В 1946-м Дина Мироновна была свидетельницей на киевском процессе. Суд приговорил фашистов, причастных к расстрелам в Бабьем Яру, к смертной казни. Их повесили на площади при большом стечении народа. В 1960-е годы ее показания были вновь записаны на пленку и направлены на судебный процесс, проходивший в ФРГ. Но ушлые тамошние адвокаты, решив, что она уже мертва, настаивали на приезде живого свидетеля. Пришлось отправляться в Германию. Поездка отняла у тети Дины много душевных сил.

Все послевоенные годы Дина Мироновна дружила с бывшими военнопленными Сырецкого концлагеря. Фашисты заставляли их уничтожать свидетельства расстрелов в Бабьем Яру,  а  при подходе Красной Армии должны были всех их убить. Пленные узнали об этом, и небольшой группе удалось вырваться на свободу. Этот день они всегда отмечали вместе с Диной Проничевой.

Тетя Дина умерла в начале 1970-х. Отказали почки, застуженные в одну из военных ночей, когда она пряталась от гестапо...

Покидая Бабий Яр, я подумал, что надо бы обязательно съездить к Володе Проничеву, тому самому малышу, которого спасла Дина - его мама. Мы помянем ее и всех близких и далеких, погибших на войне.

Кажется, это не очень еврейский обычай, но мы обязательно их всех помянем...