|
В конце мая в своем доме в Тель-Авиве скончался Народный артист Украины Ефим Березин - знаменитый "Штепсель", напарник не менее знаменитого "Тарапуньки" из прославленного эстрадного дуэта 50-70-х годов. Записи выступлений этих удивительных актеров и сейчас радуют душу зрителей.
Воздавая должное памяти юмористов, предлагаем сокращенный вариант статьи А.Каневского из газеты "Форвертс", США.
Время — жестокий и неумолимый могильщик прошлых кумиров. Но так не хочется с этим соглашаться, и если есть возможность продлить память о них, то это надо, это необходимо делать.
Популярность Юрия Тимошенко и Ефима Березина была поистине всенародной. С ними здоровались на улицах, приглашали в гости, штурмовали концертные залы, в которых они выступали.
Их дружба была уникальной: пятьдесят лет вместе — и в жизни, и на эстраде. Оба окончили Киевский театральный институт, оба прошли всю войну — от Киева до Берлина. Вернувшись, поехали в Москву на Всесоюзный конкурс артистов эстрады, стали лауреатами, победно зашагали от успеха к успеху, и до конца творческого и жизненного пути уже не расставались. Причем это при полярно противоположных характерах: Тимошенко — взрывной, увлекающийся, рискующий, неуправляемый и непредсказуемый, большой ребенок, любимым блюдом которого были бублики с молоком. Березин — спокойный, сдержанный, мудрый и рассудительный, преданный муж и заботливый отец, напрочь избегающий авантюр. Тимошенко, если кем-то или чем-то увлекался, то бурно, стремительно, без удержу: женщинами, марками, детективами. Мог запойно учить английский, днем и ночью, и выучить за три месяца. Мог бросить все дела и лететь в Иркутск за какой-нибудь редкой маркой.
Что касается Ефима Березина, то все свободное время он посвящал заботе о родственниках. Утесов когда-то сказал: «Одесситы считают меня одесским консулом в Москве». А родственники Березина считали его полномочным послом в Киеве. Родственники исчислялись легионами: половина Одессы и четверть Кишинева. Кому-то не давали квартиру, кого-то уволили с работы, кого-то не приняли в институт, кому-то досталось не то место на кладбище... С утра до вечера Березин звонил, писал письма, ходил на приемы к министрам — выполнял задания родичей. Но больше всего он, любящий еврейский сын, заботился о папе и маме. Избалованные его вниманием, они были очень требовательны, иногда до комического. Вспоминаю, как Фима однажды отправлял папу, гостившего у него, обратно в Одессу. Уже много лет подряд для родителей всегда бронировались места только в вагонах «СВ». Но на этот раз Березин, извиняясь, сообщил:
— Понимаешь, папа, ни одного СВ. Мне дали в мягком вагоне и пообещали положить тебе дополнительный матрац, две подушки и еще одно одеяло.
— Ладно, — сказал папа с нескрываемой обидой, — так я помучаюсь одну ночь.
Естественно, знаменитый сын-артист был гордостью родителей и предметом зависти всей Одессы. Если у мамы случались какие-то осложнения, она сразу бросала в лицо обидчику:
— Знаете, кто я? Я — мама Штепселя!
Березин знал об этом, стеснялся и взывал к ее сдержанности.
Однажды он поехал в Одессу повидаться с родными. Подъезжая к перрону, увидел собравшуюся толпу вокруг его мамы, которая жестикулировала и указывала на приближающийся поезд. Когда они сели в такси, он взмолился:
— Мама, я же просил тебя не устраивать митинги!
На что она совершенно искренне ответила:
— Фимочка! Они меня узнают!
Тимошенко люто ненавидел национализм во всех проявлениях, высмеивал его и в повседневной жизни, и на эстраде. Одного киевского деятеля культуры, из которого сочился антисемитизм, публично обозвал «национальным по форме, дураком по содержанию». Другому — в Москве, на Декаде украинского искусства, в фойе гостиницы, за слово «жид» влепил такую оплеуху, что тот свалился на пол.
Гамзатов когда-то пошутил: «Выступление Та-рапуньки и Штепселя для меня — праздник дружбы народов». Блюстителям языковой чистоты очень не нравилось, что двум знаменитым украинским артистам пишут два «ненациональных» писателя — я и Роберт Виккерс, ныне покойный. Сколько раз им намекали, «подсказывали», требовали поменять авторов, но они стояли насмерть. Отчаявшись уломать упрямцев, один из высоких чиновников на полном серьезе принял «соломоново решение»: пусть для Штепселя по-русски пишут Виккерс и Каневский, а для Тарапуньки украинские фразы будут сочинять украинские писатели!..
Сейчас все это кажется смешным, придуманным, невероятным, а тогда это была повседневная реальность: скопище перестраховщиков, антисемитов, непрофессионалов. Особенно они боялись даже намека на критику. Сатире был поставлен боевой заслон из твердолобых редакторов с авторучками наперевес. Вот и покидали сатиру дон-кихоты, уставшие от борьбы с ветряными мельницами. Даже Салтыковы-Щедрины в те годы переквалифицировались: Салтыковы снимали фильмы, а Щедрины писали музыку.
И вот в это кошмарное время узаконенной шизофрении два друга, два патриота, два артиста оставались верны своему благородному и не всегда благодарному призванию: помогать, обличать, высмеивать. Ведь это надо заслужить, чтобы спустя много лет, даже сегодня еще можно услышать: «Нет на вас Тарапуньки и Штепселя!».
Они биологически чувствовали смешное, их программы были перенасыщены юмором, но им все время казалось мало, они требовали еще и еще, выжимая из нас максимум. После работы с ними мои мозги напоминали досуха выкрученное белье. Иногда я, совершенно «обезвоженный», пытался хитрить: «Тут легко дожать в исполнении». Но этот номер не проходил:
— Извини, но актерство — это уже наша забота. А вы напишите так, чтобы дворник прочитал, и люди хохотали.
Работа с ними была для меня великой школой, она научила предельной краткости, точному диалогу, парадоксальному мышлению. Они часто выступали за границей, приходилось за короткий срок выучивать все интермедии на других языках. Спасала поразительная память Березина. Он запоминал тексты и свои, и партнера. Когда Тарапунька вдруг начинал запинаться, Штепсель немедленно приходил на помощь: «Ты хочешь спросить...» и бойко проговаривал вопрос Тимошенко. «Да, да, именно это я и хотел спросить!» с облегчением подтверждал тот, и Штепсель весело отвечал сам себе.
Однажды был такой случай. В 1955 году, они, еще молодые артисты, были приглашены в Кремль на встречу Нового года. Это вообще была первая встреча правительства с артистами. Понятно, все очень волновались, и они, и дирекция, и министр. Сшили вечерние костюмы, заказали специальную интермедию. Пока ее принимали, пока утверждали, они не успели выучить. Решили учить в самолете. Только взлетели, Тимошенко потребовал: «Вынимай, будем репетировать». И вдруг у Березина побежали мурашки по позвоночнику: интермедия осталась дома на письменном столе. По тому, как он побледнел, всем все стало ясно. Наступила гнетущая пауза, его даже не ругали, не упрекали, все были просто парализованы. Березин ушел в хвост самолета, вспоминал, записывал. Через полчаса вышел и , как ни в чем не бывало, обратился к партнеру: «Ну, чего сидишь — давай репетировать!». Все вспомнил: и свои фразы, и его.
В памяти выплывает тяжелое воспоминание — похороны Тимошенко. Он лежал в красном гробу в Киевском доме актера, улицы были запружены народом, движение перекрыто — киевляне прощались со своим любимцем. Раздавленный горем, мгновенно постаревший, подошел к нему Березин, постоял молча, потом выдавил из себя: «Так много хотел тебе сказать на прощанье, но... Прости, Юра, я впервые забыл свой текст...».
|
